Леонид Гиршович - Арена XX

Заметив на себе взгляд Урываева, Берг сказал Давыду Федоровичу громко:

– Ну, мне еще до этого далеко. Соблазны меня обступили со всех сторон.

«Я вас убью», – читалось в глазах Урываева, для храбрости опрокинувшего уже не один граненый кошмарик. «Какашка коротка», – читалось в глазах Берга.

Отбросив приличия, Александр Ильич браконьерствует вилкой прямо в вазочке: никак не накалывается грибок – заесть «Горбачева», которого русские презирали, ссылаясь на авторитет создателя периодической таблицы элементов. Немцы их решительно отказывались понимать: «У нас тридцать семь градусов еще считаются нормальной температурой».

У запудренного Пашечки желваки играют не вхолостую, «по рецепту мужественных тиков». Он честно жует. У него в тарелке оливье, а во рту вкус тунца с томатной подливой.

– Вы ничего не едите, – говорит Давыд Федорович соседу, «своей даме».

– А это что? – на тарелке у Николая Ивановича, как на предметном стекле, лежит разъятая ревельская килька пряного посола. Другое дело, что предмет своих изысканий вивисектор съест только через свой труп.

– Ах, я забыл, мы всё глядим в «наполеоны».

– А ведь вам вот-вот придется подыскивать новое место, – сказал Берг. – Уже скоро. Как только начнут петь на языке оригинала. Тогда на немецком вы далеко не уедете.

– Пока что Лео Блех будет дирижировать «Носом».

– То-то и оно, что носом. Дорогой Давыд Федорович, учите иностранные языки, это единственное, что остается.

– Кто там говорит о языках? Хотите заливного? – послышался голос Маргариты Сауловны.

– Спасибо, я удовольствуюсь килькой, – отвечал Николай Иванович, ошибочно приняв это на свой счет.

– Дэвочка…

– Что, мой хороший?

– Дай твою тарелочку.

Давыд Федорович слушал полные угроз речи Николая Ивановича, перед ним была полная тарелка – тот еще кот Васька. Предостерегающий перст приятно возбуждал в нем аппетит. Из сказанного Бергом следовало, что, пока не поздно, надо есть. Внимаешь тревожным слухам и ешь, ешь, ешь…

– Чего вы папу пугаете, на чем это он далеко не уедет? Он никуда и не собирается уезжать, – Лилия Давыдовна впервые обратилась к Бергу. («Как хороша ты, пташка, во гневе».)

– Уезжать из Германии? – спросил Макаров, отрез а вший себе кусочек грудинки. – Что вы имеете в виду, Лилечка?

– Ничего не имею. Глупости, – отрезала Лилия Давыдовна, не глядя в его сторону.

Маргарита Сауловна, чтобы сгладить ее резкость – сама любезность.

– Георгий Леонидович, говорят, у вас выставка будет. «Хомо… Хомо…» ну, подскажите кто-нибудь. Еще в «Руле» писали.

– «Хомо олимпикус»…

– С «Рулем» это все ужасно…

– Советы взялись за нас всерьез…

– Ну там темная история, – сказал человек, куривший макаровские папиросы. – Это они говорят, что Советы. Могли быть и монархисты. Застрелили же они тогда… ах ты, Боже ты мой, имя запамятовал… их редактора…

– Владимира Набокова.

– Вот-вот.

Трояновский-Величко его поддержал:

– Кто угодно мог быть. У них дела шли из рук вон скверно, они бы все равно закрылись. Это могли сделать и… – Андрей Акимович выбросил вперед руку. – Чего на красных-то всех собак вешать.

– А этим-то что? – спросил Давыд Федорович.

– А то, Давыд Федорович, что по их разумению газета является рупором… – Андрей Акимович деликатно позабыл слово, что хотел сказать, но выкрутился: – …определенных национальных кругов.

– Да бросьте, для них мы все «белые русские». С каких это пор вы за коммунистов вступаетесь?

– Не вступаюсь я за них вовсе.

– Нашла! – Маргарита Сауловна дала себе труд сходить за газетой, верней за газетной вырезкой. – Как видите, я слежу за культурной жизнью, про друзей всегда вырезаю. У меня все хранится. И там, где про Лилечкин портрет напечатано. Послушайте: «Блестящая белая ляжка, огромное израненное колено, чулок сполз…»

– Маргоший, это же не про Лилечкин портрет…

– Нет, конечно. Вот, перебил… где я? Так. «Чулок сполз на яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается ударить – и как ударить! – по черному ужасному мячу… Глядящий на эту картину уже слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря».

Часы показывали без одной минуты десять.

– Ой! Уже десять! Быстро наливайте… чуть новый год не прошляпили, – закричала Лилия Давыдовна.

«Совсем как маленькая», – подумал Давыд Федорович.

Они тоже жили, под собою не чуя страны – хоть и иначе. («Не касаясь чужой земли, в полувершке над нею обретаются привидения – в своем бывшем настоящем. И наблюдают они в параллельном времени свои праздники».)