Леонид Гиршович - Арена XX

– Это «Грузия». Дарю.

И мат. Подарок принят. Соблазн попадания в цель – при всех, при Трояновском-Величко – велик. Ценой крошечной капитуляции тайком.

– Грузия!

Блеснула. Недаром вокруг нее кружится рой мошек. Поаплодировали. (Только капитуляций не бывает тайком, крошечных.)

Завели другую пластинку, она же правильный ответ:

Джон Мак-Кормак поет так пронзительно, а на скрипке вторит ему Фриц Крейслер так сладко. О Грузии поют по-английски. Или лучше б Мак-Кормак пел Рахманинова на языке оригинала? «Нье пой, круасавьица, пруи мнье…»

– Я мастер отгадывать загадки, – зашептал ей на ухо Николай Иванович, как если б губы у него уже были в милльфёе. – Я всегда мечтал вас увидеть в роли принцессы Турандот. Хочу заказать мосье Макарову свой портрет в костюме Калафа.

Домашняя заготовка пришлась как нельзя кстати. Обожаю на десерт облизнуть ложку дегтя. Николай Иванович смахнул с доски фигуры и с сознанием выигранной партии ретировался, в отличие от принца Калафа, мудро щадя самолюбие принцессы, но притом оставив последнее слово за собой.

Но еще не наступило время обещанного милльфёя в двенадцать ярусов, что в два раза выше «Метрополитен опера». А до остального он не охотник – до грибков там (а что как ядовитые?), до благоуханного форшмака, до страдавших избыточным тестом пирожков, которыми наедаешься прежде, чем доберешься до начинки – до всего этого закусона, как говорил, или сказал бы, чеховский инженер-путеец, еще не ведавший, чт о его ждет: несменяемые крапчатые носки в сердобольной и не помнящей зла Германии. («Какую жизнь профукали, собаки».) Этот инженер путей сообщения уже приглядывается к столу, ломящемуся от всего перечисленного. Урываев либо не замечает Николая Ивановича, либо заметил раньше и теперь отводит глаза. «Волга, Волга, мать родная», – бормочет он.

А Маргарита Сауловна все уставляет и уставляет стол закусками. «Надо бы подойти к ручке».

– Маргарита Сауловна…

Убедился, что селедочный форшмак – ее рук дело.

– Не очень-то вежливо вот так исчезать, – сказала Маргарита Сауловна, глядя мимо Берга.

– Я наложил на себя епитимью за один предерзкий поступок. Сказать какой?

– Нет! Нет! Нет! Ничего не хочу знать!

Мадам Ашер боится узнать такое, чего знать не положено. «Во многом знании многая печаль» (бородатая острота). Когда-то ее двоюродной сестричке Нюточке студент поведал о готовящемся поджоге. Студент был схвачен на месте преступления, а Нюточку обвинили в недонесении. И пришлось их семье бежать в Америку… «Или даже в Аргентину». – «Так хорошо же». – «Что ж хорошего?» – «Ну как, опередили события». – «А кто тогда мог знать? Это такое несчастье было. Мама ездила в Киев прощаться».

Ничего удивительного, что Маргарита Сауловна выговорила Бергу:

– Трубить на всех углах о своих неблаговидных поступках значит хвастаться ими. Александр Ильич, я права?

Урываев вопросительно поднял голову, жмурясь, как от резкого света. Она повторила, раз тугоухий:

– Хвастаться, говорю, неприличным поведением неприлично вдвойне. Может, вам, Александр Ильич, это интересно?

За него ответил Берг:

– Александр Ильич знает, что на самом деле я выполнял секретное задание Российского Общевойскового Союза.

Маргарита Сауловна поспешила на звон бубенцов.

– Отлично придумано, «Ехали на тройке с бубенцами…», – сказал Александр Ильич, не зная, чего ожидать от Берга.

– Вы находите? – Николай Иванович смерил Урываева долгим взглядом. – Горько терять друзей?

– Я человек немолодой. Мне – горько. На молодом все заживает быстрей. Как писал Пушкин: «И холод и буря ему ничего».

Эх, начитанное же племя эти русские! Следующая строка прискакала на свист.

– «Но примешь ты смерть от коня своего», – продолжил Николай Иванович. – Если она предпочитала верховую езду, то и вы Пегас… ухожу, ухожу, ухожу.

В соседней комнате он заметил Макарова. Наконец-то. Георгий Леонидович держал раскрытым портсигар, а угощался… Николай Иванович вспомнил этого человека: он тогда вышел вместе с Урываевым от Ашеров. Урываев направо, человек – налево, а покойница Кошмарик прямо через дорогу. А что как это было их последнее рандеву?

Скучно в эмиграции. Не располагает она материалами, достойными Бергова резца. Не из чего ваять.

– Сколько лет, сколько зим, – приветствовал он Макарова.

Макаров не ожидал его встретить. «Безумец чистой воды… Способен загрызть». Художник нарезает мир на картины – сюжеты тех из них, для которых позировал Берг, не оставляли никаких сомнений в его патологических наклонностях. «Таких изолируют, на таких надевают намордник. Что он здесь делает? Нельзя даже предостеречь других, не опозорив себя. Сумасшедшие хитры как дьяволы. Недаром говорят: бесное страдание. Ты привлек к себе внимание одного из агентов нечистой силы».