Леонид Гиршович - Арена XX

– Как Роза ненавидела пошлость, – сказала Нюра Мазо. – Мы с ней год нанимали вместе комнату.

Все разом смолкли.

– Она вроде бы была католичкой? – спросил Давыд Федорович.

– Не знаю, наверно, – Нюре стало неловко: а еще подруга.

Ее выручил Берг:

– Она ходила в костел Марии Крулевы Покою. Я видел, как она выходила из исповедальни. Я туда езжу с одной дамой на колесиках.

– Вы санитар? – Трояновский-Величко проникался к Бергу все большим расположением.

– Нет, я выступаю в оригинальном жанре. Конечно, если б все сложилось иначе…

– Если б все сложилось иначе, разве пел бы я в хоре…

– Кошмар, бедная девушка, – сказала Маргарита Сауловна. – Лилечка ведь должна была полететь… – но осеклась под взглядами Давыда Федоровича и Лилечкиным.

– Я ее не знал, – Андрей Акимович в свое оправдание вздохнул. – Смерть в таком возрасте это ужасно. Смерть в любом возрасте ужасна, – и снова вздохнул. – Но это необыкновенная смерть.

– Верхом на Пегасе? – у Николая Ивановича на лице написано блаженство. – Я думаю, это прекрасная смерть.

– А слышали, что произошло на похоронах Пегаса? – спросил Колобов – мастер на все руки.

Дама, которая Шатоевна, ну… Тамара Шатоевна, спутница жизни шахматного короля, сидевшая через одну фигуру от Колобова, – она вдруг оживилась. Ее приятельница хорошо знакома с шофером из похоронной конторы, таким Оболенским. Нет, не из тех. Он ей рассказал буквально следующее. У водителя, который вез гроб с телом Манфреда фон Шписса, был, оказывается, роман с его пассажиркой. Ну и уж как там получилось, но на беднягу что-то нашло. Он стал носиться по всему городу в похоронном автомобиле вместе с покойником, да так что угнаться за ним не могли.

– Нужно было стрелять по колесам, – сказал Дембо-кардиолог.

– Стрелять по колесам – рисковать жизнью прохожих, – мягко возразил Берг. – Я же мог на полной скорости врезаться в дом.

Его слова словно повисли задними колесами над пропастью – такая напряженная установилась тишина. Первой пришла в себя Тамара Шатоевна:

– Так это были вы… так выходит… – только тут она сообразила, кто была та девушка. – Я же видела ее… Ну конечно, я видела ее здесь. Никогда бы не подумала, что она может внушить мужчине такую страсть. (Святая непосредственность.)

– Нет, он сумасшедший вне всяких сомнений, – вырвалось у Макарова.

– Думать вслух не советую.

– Это что, правда? – спросил Урываев. – Между вами и Розалией что-то было?

Николай Иванович медлил с ответом. Взгляды всех были приставлены к его груди. Аргус о шестидесяти глазах (мы сочли – а вы нет?). За столом собралось тринадцать человек. И плюс еще восемнадцать. Минус один. И на лице у каждого читалось то, что ненароком вырвалось у художника Макарова. Но также и у Тамары Шатоевны, судившей обо всем просто и здраво, недаром крепко держит она в руках гроссмейстерские фалды – а надо помнить, что шахматисты вокалистам братья по разуму.

– Хотите верьте, хотите нет, Александр Ильич, но я не из числа тех, кому Розалия Фелициановна могла внушить страсть. Этот Оболенский – дурак, каких мало. Знаете, есть такие, что из зала кричат актеру: «Не верь! Она случайно платок обронила!».

– Зачем тогда вы это сделали? – спросил Давыд Федорович.

– Меня допросили в полиции, меня освидетельствовал психиатр. И всем я говорил одно и то же: Пегасу пристала стремительность.

– А на самом деле зачем вы это сделали?

(«Хочешь патентованное средство от всех болезней сразу – и от скуки жизни, и от бледной немочи, и от бесславия? Обзаведись тайной, и все как рукой снимет».)

– Это моя тайна.

(«Когда его тайна открылась, он высокомерно произнес, едва шевеля губами, с надзвездной печалью в огромных навыкате глазах, глядевших из-под полуопущенных век: “Кт о вы? Чт о вы? Кто вы вообще, чтоб меня судить?” Его презрение было убийственней их ярости. Они даже не осмелились вслух сказать, почему его, Петера Лорре, надо лишить жизни».)

– Вы же понимали, что вас уволят.

– Я об этом не думал. В Танжере я совершил подвиг: вывез под огнем бесценный груз. Бесценный, потому что ничего не стоил. За это меня уволили из Иностранного легиона. Кстати, на скаку попасть в колесо не так-то просто. Манфред фон Шписс прибыл на кладбище строго по расписанию, но уж налетался на славу.

Дом Ашеров был обклеен ницшеанскими – «нитчеанскими» – обоями во вкусе запоздалого еврейского бидермайера. Под пошлостью понималось «свое, девичье». И уж подавно ничего не стоило посадить Печорина за руль гоночного автомобиля. Загадочный поступок Берга был стилистически легитимен по тогдашним меркам. Мы судим прошлое с высоты нашего сегодняшнего знания. Мы судим его не по праву. Оно предстает нам в совершенном виде, коего не имеет. Для себя оно настоящее – свое «непреходящее сегодня». И в силу этой субъективной незавершенности сохраняет свою сокровенность, в отличие от будущего, которому еще только предстоит открыться (что завтрашний день может не наступить, в расчет не принимаем). Поэтому наше прошлое заманчивей нашего будущего. Носиться Пегасом по небу времен, изредка опускаясь то в одном, то в другом столетии – отроческая фантазия человечества. Мертвые лики городов глядят с Земли, каждый, как гигантские Уста Истины. Берлин, Куско, Вавилон… Ясно, что инопланетяне посещали Землю. Без их помощи построить можно было только Мочегорск, который испускает сигналы по периметру звездно-посадочной площадки. Сегодня проще оказаться в иной галактике, чем в двадцатом веке.