Николай Кононов: Трехчастный сиблинг

— Вам в таком состоянии лучше выйти из вагона.

А ты тихо и скорбно проскандировала:

— В торжественную тьму уносится вагон.

И ты печально откликнулся:

— Я опоздал, мне страшно, это сон…

— Это я сонь?!!! — проорала как в плохом анекдоте пьяная работяга. — Это твою мать рабочий класс — сонь!!!

И ты стал выкидывать его из остановившегося вагона прямо в торжественную тьму. Но мужичонка, по первости оказавшийся в снегу, воспрял, и из скульптурной позы «булыжник оружие пролетариата» бросился на отъезжающий трамвай. Целый перегон он висел на входной закрывшейся двери, удерживаясь лишь инфернальной силой ненависти ко всему непролетарскому. Его побелевшее расплющенное о стекло лицо — зрелище, от которого седеют, как бурсак Хома в повести «Вий». Но побежать за нами он уже не смог. Вся его сила ушла на классовую ненависть.

— Вот настоящая экзема экстаза, — сказал тогда я, когда мы отдышались.

Такая вот зимняя история о ненависти к культуре.

Но, вот он пошел… Но не за эссенцией уксусной кислоты, которой в нем и так было предостаточно.

Он пошел, чтобы вернуться через два часа. Она лежала рядом со мной, перенося соматическую боль, кончающуюся к короткой летней ночи, и я лежал, охваченный болью душевной, не имеющей конца.

Ты вошел еще более мрачным, чем уходил. В черном нимбе, с лучиной, горящей черной копотью. Как вестник смерти. Ты должен был сказать: «Ведь лежать мне в сосновом гробу». Ты ведь тогда изучал оппозиции уже неживого к еще немертворожденному у одного поэта

Черный–черный человек, в черной–черной комнате с черным–черным чемоданом, с черный–черный валенком внутри. Полным по щиколотку ювелирными изделиями 583 и 750 пробы.

Драгметалл и породил черный–черный смерч, разрушивший все наше мироздание.

Вираж, куда вошли мы, опьяненные золотым сиянием, наш марьяж не выдержал.

— Вот, берите, это все, что у меня есть.

Есть оказалось немало.

Сперва мы все–таки изобильно украсили, и он–таки повеселел, нашу единственную женушку. И она стал походить на сумасшедшую буфетчицу с жирным перстнем на каждом пальце.

Потом мы и обули ее в кольца, и она стала походить на индийскую богиню Кали.

«Кали, где твои печали?» — сказал я про себя, в смысле, чтобы никто не слышал.

И нам, босоногим мужам, хватило украшений для каждого пальца. Мы принимали вычурные позы, как кататоники.

Одного кольца достало на целых полтора kurorta с edoj для нее.

С вокзала мы понуро расползлись с ним по разным жилищам. Без нее с ним я жить не хотел.

Хотя любил его любовью брата, но совершенно не сильней.

— И когда ж это все кончится! Господи ж ты боже ж мой! — причитала мама.

— Скоро и само собой. Без всяких «ж».

— И все у тебя не как у людей.

— Мама, давай это деликатес из меню исключим.

Я ненавидел разговоры про «людей».

— Нет, чтоб все по–простому, вот у Криворотовых уже двое.

Наше одно «детей» перемещалось из группы продленного дня то к бабушке, то к биоотцу, то туда, где «скоро все не кончается».

Оно бы и не кончилось вовсе, если б не счастливый случай в виде одного роскошного мужчины средних лет. Уже седеющего мужчины. С замашками барина–экспансиониста, как он сам отрекомендовался. Он был хорош, как вздох полированного баяна в ракушке парка культуры и отдыха. Круглогрудый, белозубый, с глазами пуговками. К тому же он был полиглотом–самоучкой, соискателем в легендарном столичном институте АН у легендарного членкорра.

«Сравнивай, изучая» — был перламутровый девиз на баянной боковине.

Чтобы выразить всю мою ревность, ненависть и отвращение к этому человеку, я должен пользоваться каким–то другим, не свойственным мне языком, иначе, меня заподозрят в предвзятости.

Все покатилось как по маслу — он захотел занять мое место.

Да я, еб его мать, его, место это, и уступил бы ему и так, если б они — он, но не тот он, лупоглазый, а мой он и она , моя эбеновая, не действовали так для меня обидно.

В какие–то дни, когда он бывал у них, меня стали не пускать. Как так?! Ведь я был муж!

Но однажды вышла она, печальная и томная:

— Пожалуйста, уйди, он проводит со мной экстрасенсорный сеанс, а у тебя такое тяжелое поле. Ты хочешь, чтобы мои боли вернулись?

Это уже был театр.

Театр боли. Бели. И баян в постели.

Так мы начали, расчесываясь, расставаться.

Все–таки как хорошо, что мы жили, не принося друг другу клятв. Вне логики, а так просто.

Когда я уносил последнюю толику своих пожитков, то, честно говоря, был почти ранен, углядев фотокарточку этого баяна под листом плексигласа на письменном столе рядом с фото Поэта, вблизи школьного расписания нашего дитяти.