Павел Верещагин - Размышления о воспитании за отцовским столом

Где–то у соседей за стеной промурлыкали сигналы радиостанции Маяк, а вскоре после этого долетел ослабленный расстоянием хлопок петропавловской пушки.

«Полдень, — сообразил Митя. — Все! Теперь уже поздно!»

И вдруг понял, что если немедленно не поедет, то не доживет до вечера: умрет от неведомой миру болезни, или ссохнется на глазах до размера эрмитажной мумии, или, наоборот, голова его лопнет от прилива неостановимых мыслей и свинцовой тоски.

Митя вскочил. Скорее! Если не будет пробок на дорогах, он успеет. Не забыть паспорт! И деньги! Да, нужны деньги. Взять из семейных, которые хранятся в левом ящике отцовского стола. А если не будет билетов? Тогда он уговорит начальника аэровокзала отправить его без билета. А если там не хватит? А если для того, чтобы лететь, несовершеннолетнему нужно согласие родителей?

Митя обнаружил, что стоит у отцовского стола. Ящик был заперт. Он бегом принес из туалета стамеску, вставил жало в щель над левым ящиком и тут на мгновение заколебался.

Что он делает!? Он собирается взломать отцовский стол, чтобы выкрасть оттуда деньги!

Митя вдруг вспомнил детские вечера, валеночки и серпик гоголевского месяца за окном; священный трепет перед столом, знакомую с детства папину руку, ползущую по листу бумаги и оставляющую за собой мохнатую теплую строчку… Вспомнил семейные завтраки и папины назидательные истории… Все это вдруг показалось таким родным, доверчивым и беззащитным — перед жалом стамески по–разбойничьи вставленной в щель над ящиком…

Денег на билет хватало.

Взломанный стол и оставленную записку сумасшедшего содержания, объяснявшую кое–как, куда подевался Митя, обнаружили мы с мамой. Мама всполошилась, стала звонить дядя Жене, в Москву…

Потом опять вспомнила о столе.

— Нужно подготовить отца. Как показать ему это? Ты понимаешь, что это будет для него означать!

Я понимал. Этот стол для отца был не просто столом, а некой святыней, символом семейной государственности. Взломать символ… Святыню… Чтобы выкрасть деньги!.. Это не просто надругательство… Это… Но что тут можно объяснить и как его готовить?

Мы так ничего и не придумали.

Вернувшийся отец, увидев наши встревоженные лица, сразу насторожился:

— Что? — спросил он. — Что случилось?

— Митя…

— Что?!

Мама кивнула в сторону кабинета.

Отец, не раздеваясь, прошел туда и увидел развороченный ящик, брошенную стамеску, вываленные на стол бумажки… Он все понял сам.

— Так… — сказал он и опустился на стул.

Я вдруг заметил, что у него уже абсолютно седые виски. И что сидит он как–то ссутулившись, чего обычно не бывало…

— Зачем же он стол стамеской… — проговорил папа. — Вот же ключи, в вазочке под лампой…

Он как–то растерянно улыбнулся.

Мы с мамой молчали.

— А вы знаете… — отец вдруг поднял лицо и улыбнулся. — Я, честно говоря… Не то чтобы ждал чего–то подобного… Но очень надеялся… Что ж, мать, мы можем быть спокойны. Мы сделали все, что могли. Вот если бы он не поехал, тогда нужно было тревожиться…

— Давайте–ка вынесем поскорее эти его деревяшки, — через некоторое время добавил папа. — А то мне с ними в одной квартире… как–то… неспокойно…

В конце концов, терпеливыми телефонными усилиями мамы и с помощью женской взаимовыручки все утряслось.

Митя нашелся. Вечером из Москвы позвонила Милопольская и сказала, что Митя ночует у нее.

Тогда же стало известно, что Гроссман взял Митю в картину. В митиной новой решимости и рассказанной истории Гроссману увиделся некий сюжет… судьба героя… Забегая вперед, следует сказать, что митина история оказалась самой живой среди историй участников «Школьной рапсодии» — в слишком официозном и скучноватом юбилейном фильме.

Мама выехала в Москву.

Съемки начались со следующей осени. Договорились, что во время съемок Митя будет жить у маминой двоюродной сестры, тети Стеллы. Съемки продолжались пять месяцев, так что десятый класс Митя заканчивал уже в Москве.

А летом там же в Москве поступил в кинематографический институт. И пошел двигаться дальше по этой стезе.

И хотя несколько месяцев до съемок Митя еще прожил с нами, но тот случай со столом, его побег в Москву проложил некую черту в жизни, до которой Митя был еще наш, семейный, а после которой он стал независимым от семьи, самостоятельным человеком.

Кстати, сломанный ящик он кое–как починил. Но реставрацией стола заниматься не стал. Драгоценная крышка от пианино так, наверное, до сих пор и стоит, безнадежно дожидаясь своего часа где–то в кладовке.