Сабир Азери - Первый толчок

— А ты думал!

И, расхохотавшись, добавил:

— Мол–сет, в нашем Гарагоюнлу нужен кому крокодил? А? Вместо собаки? Ветеринар вернулся, акт составим. Недорого возьму с земляков.

— Трепло ты, Гусейн! — заставил себя усмехнуться Солтан. — Ладно, прощай… Отсюда куда поедете?

— В соседний район, — ответил Гусейн. — Культуру нести в массы.

Все это время Солтан стоял, щупая четвертную в кармане, и думал, что надо бы закрепить разговор с Гусейном. Так… На всякий случай… Купить бы в самом деле да запустить в озеро аджаху, чтобы он там всю рыбу сожрал, какая есть! Такой подберет вчистую, ни одной Осману не оставит!

Хмель у Солтана постепенно прошел, площадь он покинул чуть ли не бегом. Долго стоял на автобусной остановке и отплевывался: «Э, э, совсем плохой человек. И я с ним совсем плохой стал… Какое у него прозвище было в селе? А-а, вспомнил: Гусейн–гиена! Самое место ему в зверинце!»

Говорят, каждая пора жизни имеет свои преимущества. В старости к человеку приходит мудрость.

К Гафароглы мудрость, похоже, не пришла. Нежился бы он сейчас на лавочке возле правления, где проводил обычно большую часть дня, размышляя о скоротечности всего сущего, важно кивал бы на почтительные приветствия прохожих, вел бы неторопливую беседу с белоголовыми, как сам, стариками, учил бы уму–разуму внуков…

А вместо этого Гафароглы, хрипя, задыхаясь, тяжело переступая с ноги на ногу, шел с косой по лугу–вслед косарям. Сначала держался, даже сердился: «Давай, ребята, нажимай, пятки обрежу!» Его жалели, из уважения косили помедленнее, чтобы Гафароглы не отставал, но мало–помалу втянулись в общий ритм, забыли про старика, и теперь- он в одиночестве, далеко позади всех, бессильно шаркал косой, уже понимая, что этот покос для него — последний, но не желая сдаваться. Никто не сказал ему: «Слушай, Га–фарйглы, не по годам работа…» Все посчитали естественным, что старик пришел вместе с молодыми. Наоборот, если бы не пришел — это сразу было бы замечено. В Гарагоюнлу привыкли, что ни одно серьезное дело не обходится без Гафароглы. Давно уже не был он председателем — возглавлял теперь колхоз его сын, Алекпер, образованный и дельный человек, но для села старик оставался все тем же Гафароглы, которого оно знало на протяжении многих лет. Даже Алекпер, хотя и считал блажью решение отца отправиться вместе со всеми на покос, не стал возражать.

Впрочем, с того самого дня, как Алекпера избрали председателем, они вообще старались не вмешиваться в дела друг друга. Даже зная порой, что сын не прав, старик отмалчивался, советы никого еще не научили жить, учит сама жизнь…

Так он и отвечал тем, кто обращался к нему по старой памяти с просьбой подсказать Алекперу верное решение.

Никто не знал о разговоре, который произошел между Гафароглы и Алекпером через год после того, как он стал председателем. «Отец! — сказал тогда Алекпер. — Ты знаешь, как я тебя уважаю. Ты научил меня многому. Спасибо. Но я никогда не стану настоящим руководителем, если и дальше буду смотреть на все твоими глазами! Скажи, разве я неправ?» Гафароглы долго думал, прежде чем ответить, но зато голос его не дрогнул, когда он произнес, наконец: «Ты прав, сынок! Мир меняется. Меняют его не старики, а молодые. Так всегда было, так всегда будет. Иначе жизнь остановится».

…Старик совсем выдохся. Болел бок. Ему очень хотелось лечь, вытянуться на охапке свежескошенной травы, дать отдых усталому телу, но, словно боясь, что не сможет подняться, он остался на ногах — стоял, опираясь неловко о косу. Бок болел все сильней. Гафароглы ощупал его: пальцы скользнули по рукоятке плети, заткнутой за пояс. Ножка косули — рукоятка — уткнулась копытцем в тело, мешала двигаться. Гафароглы в который раз выругал себя: пора бы перестать форсить, ни к чему плеть, давно уже не садился в седло и вряд ли сумеет сесть. Но, выругавшись, знал, что все равно не сумеет отказаться от старой своей привычки. Расстаться с плетью было выше его сил. Это значило бы, что Гафароглы уже не сможет вдеть ногу в стремя. Это значило бы, что Гафароглы уже не мужчина.

Ветер, все эти дни гулявший вдоль долины Пир–калем, нагнал тучи и стих. Было душно и влажно. Ласточки стригли воздух над самой землей. Собирался дождь. Успеть бы сгрести сено, пока он не пришел…

Но косари уходили все дальше и дальше, словно не замечали ни туч, низко нависших над долиной, ни душной предгрозовой тишины, нарушаемой лишь стрекотом сенокосилок. Старик приложил ладони ко рту и закричал. Никто не услышал его. Он крикнул еще и еще — безрезультатно. Тогда он, преодолев усталость и слабость, заспешил на край луга, где уже едва различались фигурки косарей. «Будто и не в деревне родились! — в который раз горестно удивлялся он неповоротливости односельчан. — Будто их не касается…»