Кэтрин Энн Портер Array - Библиотека литературы США

— Вот так-то, — сказала корове.

Вдруг ей стало весело, потому что от лампы, от печки кухня была уютная и запах ванили напоминал духи. Она постилала скатерть с белой бахромой, покуда Деннис процеживал молоко.

— Сегодня, Деннис, важный день, надо это дело отметить.

— Всех Святых, что ли? — спросил Деннис. Он лично давно не заглядывал в календарь. Что за день, интересно?

— Нет, — сказала Розалин. — Кресло свое пододвинь-ка.

— Тогда, может. Рождество, — предположил Деннис, и Розалин сказала — нет, лучше Рождества.

— Ну, не представляю, — сказал Деннис, оглядывая поджаристого гуся. — Вроде ничье не рожденье.

Розалин поддела рукой торт. Торт был как гора свежего снега, расцветшая свечками.

— Подсчитай-ка, может, и вспомнишь, — сказала она.

Деннис ткнул в каждую свечку пальцем, сосчитал.

— Действительно, Розалин, действительно.

Еще поперекидывались фразами. У него это вылетело вовсе из головы. Розалин поинтересовалась — когда именно вылетело. Он и вообще думать забыл, что у них когда-то свадьба была.

— Ну нет уж, — сказал Деннис. — Я помню отлично, что я на тебе женился. У меня только число вылетело из головы.

— Ты как и не ирландец совсем, — сказала Розалин. — Как англичанин, ей-богу.

Она глянула на часы и напомнила ему, что это было ровно двадцать пять лет назад в десять часов утра, а ровно час в час, как сегодня вечером, они в первый раз сели ужинать мужем и женою. Деннис подумал, что, может, все эти годы, пока он выбирал для людей еду, а потом смотрел, как едят, отбили у него аппетит.

— Ты же знаешь, я торт не ем, — сказал он. — У меня от него живот болит.

Розалин не сомневалась, что от ее торта живот не заболит даже у грудного младенца. Деннис сам лучше знал, у него любой торт камнем ложился в желудке. Так слово за слово умяли чуть не всего гуся, который прямо таял во рту, а потом приступили к торту, съели по клину, от души запивая чаем, и пришлось Деннису признать, что давненько ему не было так хорошо. Он смотрел на нее через стол и думал, какая же она чýдная женщина, снова видел рыжие волосы, пшеничные ресницы, большие руки, большие, крепкие зубы и гадал, чтó, интересно, думает про него она, когда толку ей от него никакого. Да, такие дела, был да весь вышел, и ведь так сколько уж лет, а все ж иногда он виноватым себя чувствовал перед Розалин, которая не хотела понять, что настает для мужчины срок, когда — все, конец, и тут ничего не попишешь. Розалин налила два стаканчика домашней наливки.

— Прямо так всю бы ночь и плясала, Деннис, — сказала она. — Помнишь, как мы на танцах тогда познакомились. Как оркестр играл, помнишь?

Она налила ему еще стаканчик, себя тоже не забыла, налегла грудью на стол и заблестела глазами, будто сообщала ему интересную новость.

— Помню я, один парень в Ирландии степ танцевал — чудо, лучше всех, он с ума по мне сходил, а я его мучила. Ну почему так девчонки устроены, Деннис? И водил он замечательно, от девок отбоя не было, а я не иду с ним и не иду. Он мне тыщу раз: «Розалин, почему ты не хочешь хоть разок со мной в танце пройтиться?» А я: «Ты и так нарасхват, где уж нам-то». Так он все лето и не танцевал вообще, его прямо засмеяли, ну, я с ним и пошла. Потом я домой, он со мной, а за нами хвост целый, а в небе звезд этих, звезд, и собаки лают вдали. А потом я слово верности ему дала и, как пообещала, тут же и пожалела. Такая была. Мы ж в то время день-деньской только и думали, что о танцах, волосы мыли-завивали, платья примеряли, прилаживали, хохотали до упаду над парнями, сочиняли, что бы им такое сказать. Когда моя сестра Гонора замуж выходила, все меня за невесту принимали, Деннис: платье белое, все в оборках до самого пола, на голове венок. Все за меня пили, как за царицу бала, говорили — теперь моя очередь. А Гонора мне и говорит, что поменьше бы я краснела да глазки опускала, мол, все это для собственной свадьбы прибереги. Вечно, вечно она мне завидовала, Деннис, она и сейчас мне завидует, сам знаешь.

— Все возможно, — сказал Деннис.

— Уж чего там, «возможно», — сказала Розалин. — Но когда были маленькие, мы даже очень весело время проводили. Например, когда прадедушка наш, девяноста лет, умирал. Мы все по очереди дежурили ночью…

— А он все никак умереть не мог, — вставил Деннис для разговора. Ему ужасно хотелось спать, он чуть не клевал уже носом.

— Все никак, — сказала Розалин. — И вот в ту ночь выпало нам дежурить. А мы прямо не могли — спать хотели, потому что всю прошлую ночь танцевали до упаду. Мать велела: «Почаще ноги ему щупайте, и как заметите — стынут, значит, скоро конец. Он до утра не доживет, говорит, но вы уж с ним побудьте». Ну, мы чаек попиваем, смеемся, шепчемся, чтоб не уснуть, а дед тут же лежит, подбородок на одеяле. «Погоди-ка, — Гонора говорит и ноги ему щупает. — Стынут», — говорит, а сама дальше рассказывает про то, как она вчера ответила Шону, когда он ее к Теренсу приревновал и спросил, что могу я, мол, тебе доверять, когда меня рядом нету. А Гонора ему: «Нет, — говорит, — не можешь». Ну, он орать-возмущаться! Тут Гонора аж кулак в рот засунула, чтоб не расхохотаться вслух. Я пощупала дедушкины ноги, а они как камень ледяные до колен, и я говорю: «Может, кого позвать?» Гонора: «A-а, пусть еще поостывает!» И мы — опять чайку, и стали волосы расчесывать, косы плесть. и опять смеемся, шепчемся. А потом Гонора сунула руку под одеяло и говорит: «Розалин, у него живот остыл, видно, он уже умер». И тут дед как глаз откроет, ну прямо бешеный глаз, и говорит: «Я вам дам — умер, пошли вы к черту!» Мы как заорем, и тут все сбежались, а Гонора: «Ох, он умер, он умер, царствие небесное!» И — представляешь? — так и вышло. Он умер. И когда старухи его обмывали, мы с Гонорой уж и хохотали, уж мы и плакали… а ровно через шесть месяцев, день в день, является ко мне во сне дедушка — сам знаешь как, я говорила, — и он ведь нам не простил с Гонорой, что у его смертного одра хохотали. «Так бы, — говорит, — и отстегал вас до полусмерти, да только, — говорит, — я вот в эту самую минуту в Чистилище маюсь — за мои последние слова. Пойди закажи, — говорит, — обедню особую мне за упокой, потому что я, говорит, только из-за вас тут страдаю. Ну, — говорит, — мне пора, черт бы тебя побрал!»