Катя Ткаченко: Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

И порезов на ногах не будет.

А значит, кровь не хлынет из них так, как это было во сне.

Я иду в туалет, а потом чищу зубы и беру в руки бритву.

И делаю это так, как и люблю — в комнате, на большой двуспальной кровати.

Я люблю, когда у меня гладкие ноги, я хочу, чтобы Майе они тоже понравились.

Когда она будет гладить их в то время, когда я буду обнимать ее.

Мне хочется этого, я больше никого не хочу судить.

Я хочу, чтобы мне было хорошо и чтобы меня любили.

Я успеваю на завтрак одной из последних и, уже подходя с тарелкой к стойке, вспоминаю, что все завтраки в Израиле — кошерные.

По крайней мере, в отелях.

Есть молочное, есть рыба, есть всяческие овощи–фрукты.

Но нет мяса.

Хотя без мяса я прекрасно обхожусь, вот для моего мужа это было проблемой.

Он не мог есть рыбу на завтрак, а потому всегда вставал из–за стола голодным.

Я опять вспомнила мужа и попыталась посмотреть, что творится в левой половине головы.

Вдруг там что–то происходит, но я ничего не знаю об этом.

Но там по прежнему темно и мне остается только догадывается, что делает сейчас муж.

Скорее всего, он или в офисе, или в больнице у Н. А.

Из–за разницы во времени у них уже почти обед.

А я только что позавтракала и решила пойти к бассейну.

Со свежевыбритыми ногами в Мертвом море мне нечего делать.

Смешно звучит — свежевыбритые ноги.

Можно еще — свежеподбритые.

Завтра они будут уже не такими, не свежевыбритыми и не свежеподбритыми.

Завтра все, что сегодня, станет вчера — меня это развлекало еще с детства, когда я даже не подозревала, что женщинам надо брить ноги.

Можно еще эпилировать, но мне больше нравится брить.

Я одеваю купальник, накидываю халат и спускаюсь из номера к бассейну.

На улице уже жарко, где–то под тридцать.

Я надеваю очки, те самые очки, что купила на последние деньги, когда вышла от Седого.

От бассейна хорошо видна сероватая гладь моря и тающий в дымке иорданский берег.

Я беру шезлонг и бросаю на него полотенце.

Большое белое полотенце с монограммой отеля — они аккуратной стопкой лежат прямо у дверей.

Берешь сухое и глаженное, а возвращаешь мятое и мокрое.

Мускулистый и загорелый парнишка, работающий здесь спасателем, улыбается мне, когда я плюхаюсь в воду.

Вода не очень теплая, в море — явно теплее.

В том, что здесь называют морем.

Но в него мне пока нельзя, я взвою от боли, когда его вода начнет разъедать мою свежевыбритую кожу.

Такую гладкую сейчас и такую незагорелую.

Я выхожу из бассейна, вытираюсь и начинаю намазываться кремом от загара.

В прошлый раз, когда — после той волшебной ночи — мы с мужем утром пошли на пляж, я этого не сделала.

И мне хватило часа, чтобы сгореть.

Моя кожа моментально стала красной, а потом начала зудеть и чесаться.

И слазить.

Не облазить, а именно слазить, я опять чувствовала себя змеей, которая начала линять.

Мне не хочется, чтобы Майя видела, как я меняю кожу, как она трескается, шелушится и делает меня не красивой.

Мы все бываем красивыми и мы все бываем не красивыми.

Но сейчас я хочу быть красивой, я намазываюсь кремом от загара, сажусь в шезлонг и надеваю очки.

Мертвое море из серого становится темно–коричневым, почти черным, а иорданский берег просто исчезает во тьме.

Ветерок обдувает меня, мне хочется растечься по шезлонгу, расплавиться в нем так, чтобы совсем перестать чувствовать собственное тело.

И не от солнца, хотя оно становится все жарче — с каждой минутой воздух становится все раскаленнее.

Растечься и расплавиться от того, что все оставили меня в покое и что я свободна.

Я никого и ничего не боюсь и я совершенно не думаю о будущем.

И не помню прошлое.

То есть ни завтра, ни вчера, лишь наступившее сегодня.

Если о ком я хочу думать, то только о Майе, я сижу, закрыв глаза под очками, и пытаюсь представить, что она делает сейчас.

И внезапно я понимаю, что не просто думаю, а вижу.

Сумасшедший кубик Седого начал вытворять что–то не то.

Или то — если у Майи тоже под левой грудью есть такой же.

Треугольник, разомкнутый на квадрат.

Я. Майя, мой муж и Н. А.

Н. А., мой муж, я и Майя.

Майя, Н. А., я и муж.

И так далее, и так далее, и так далее.

Кубики есть у меня и у мужа — это совершенно точно.

Есть ли он у Н. А. — я этого не знаю, да и знать не хочу, мне хватило удовольствия от чтения этих бредней старого похотливого павиана.

Хотя мне его жалко, безумно, до тех слез, которые никто и никогда не увидит, но мне его действительно жалко, и прежде всего потому, что он — мой отец.