Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Точнее, он смог позволить нам лишь Таиланд.

Хотя сам предпочел бы Мальдивские острова или Карибы.

Но это дорого, надо подождать, пока он заработает.

И я жду и смотрю на то, как он делает это, по десять, а то и двенадцать часов в сутки.

То есть, я смотрю на закрытую дверь, в которую он уходит утром и возвращается вечером.

И все бы хорошо, вот только отчего–то он решил меня убить и это меняет все.

И навряд ли мы когда–нибудь поедем на Мальдивы или опять в тот же самый Таиланд.

На маленьком островке возле Патайи мы, кстати, провели целых три дня. Сняли бунгало и прожили три дня, вдвоем. Через три дня за нами приплыли на лодке и мы вернулись обратно, в тот самый отель, из которого и уплыли на остров.

Эти три дня мне приходилось готовить, и это мне не понравилось, потому что готовить дома — это одно, а готовить на островке возле Патайи — совсем другое.

Он занимался дайвингом, а я готовила и занималась с ним любовью. И загорала. Полностью обнаженной, абсолютно голой. Это было в конце февраля, дома было за минус двадцать, на островке — плюс двадцать семь. Временами солнце скрывалось за какой–то странной серой пеленой, но все равно припекало. То есть, жарило. Обжигало.

Я намазывалась кремом, лицо, шею, грудь, живот, ноги.

Потом просила его намазать мне спину.

Он втирал в меня крем и при этом особенно тщательно растирал попу.

Натирал, массировал, ласкал своими сильными руками.

Он — мачо, есть такое слово.

Я бы даже сказала, мачо натуралис.

То есть, не просто мужчина, вдвойне мужчина, втройне и так далее.

Такой биологический вид, который начинает знакомство, насилуя тебя в ванной.

И ты получаешь от этого удовольствие.

Как и от того, что он заставляет тебя загорать топлесс, хотя ты и стесняешься. Как это было в Испании, когда он просто содрал с меня лифчик купальника и сказал: — Смотри, они почти все так делают…

И я перестала стесняться, и начала загорать топлесс.

А в Таиланде — вообще без всего.

Но сейчас я смотрю на экран монитора и ничего не понимаю, потому что могу представить его занимающимся чем угодно, но только не пишущим прозу.

И не читающим ее.

Какой–то рассказ без названия о том, что один стареющий мужчина начал слишком часто задумываться о смерти.

Он шел по улице и думал о том, что жизнь проходит.

Он сидел на работе и думал о том же.

Он смотрел на женщин и понимал, что как много тех, кого он не успел и не успеет полюбить.

Он думал об этом, делая деньги, и думал об этом, их тратя.

Очень сентиментальный рассказ, мачо–мужчины таких не пишут и не читают.

А на второй странице в рассказе появилась женщина.

Молодая женщина, с которой герой познакомился на какой–то вечеринке.

То ли дне рождения приятеля, то ли на презентации.

Особого акцента на месте знакомства сделано не было — именно так, то ли дне рождения, то ли презентации.

Молодая женщина разговорилась с ним, попивая мартини в укромном уголке у зашторенного окна.

Он пил виски.

Мой муж, между прочим, тоже пьет только виски, сегодня вечером, когда он вернется домой и я буду кормить его курицей, запеченной в пергаменте, он плеснет себе пару порций, не больше.

Но его никак нельзя назвать стареющим мужчиной с сентиментальным сердцем.

И нахождение этого произведения на этой дискете, как и ее присутствие в нижнем ящике его стола, рядом с хорошо заточенным ножом, мне абсолютно не ясно.

Естественно, что после вечеринки молодая женщина отправляется вместе со стареющим мужчиной. К нему домой. В его одинокую берлогу, где они предаются радостям плоти.

Все безмерно банально и тоскливо, но от чего–то щемит сердце. Она молода и порочна, он не молод и чувствует, что жизнь подходит к концу. Они занимаются любовью, а потом засыпают.

Почти одновременно, что меня, почему–то, радует.

Мы с ним засыпаем по другому, особенно, после любви.

Я всегда делаю это первой.

И потом — я никогда не прошу у него того, что называется «ласками post coitus», то есть «ласками после сношения».

Хотя вначале мне очень хотелось, чтобы это было.

Когда мы только что начали жить вместе, и не надо было ни от кого скрываться, и можно было делать все, что только взбредало в голову. Никого не стесняясь.

Но у него возбуждение не заканчивалось в тот момент, когда он кончал. Впрочем, и сейчас это точно так же.

Наоборот, он продолжал быть возбужденным и даже дотронуться до него было нельзя — это вызывало чуть ли не боль.