Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

Он — в соседней консервной банке, университетская библиотека. Какое–то угловое, пропыленное помещение, заполненное старыми журналами. Я в ней тоже — на отработке. Пахнет лучше, чем на заводе, хотя от пыли слезятся глаза.

Надо разбирать фонды.

Старые журналы. Очень старые журналы.

СОВСЕМ СТАРЫЕ ЖУРНАЛЫ.

Чуть ли не пушкинской поры.

Вместо этого я читаю.

Уже упомянутый номер «Интернациональной литературы» с Джойсом.

На журнале целая куча пожелтевших нашлепок, на одной надпись: спецхран.

Если бы бочки с бычьей кровью тогда сорвались с места и покатились, то они раздавили бы меня и размазали по асфальту.

Потом бы пришли грузчики в кованных ботинках и стали эти бочки собирать обратно.

Они бы ругались, наступая на мои окровавленные останки, кто–нибудь, вполне вероятно, вызвал бы «скорую».

А может, и не вызвал.

Просто счистили бы мои останки с ботинок. Собрали бочки, закрепили бы прочнее и ушли восвояси.

А меня бы отправили в спецхран, где куча пожелтевших, старых журналов, пыльно и слезятся глаза.

Интересно, что лучше? Быть журналом в спецхране или содержимым немаркированной консервной банки?

На самом деле, милее всего оставаться самим собой, так что я отбрасываю и эту банку, а сам иду дальше.

Занятия вуайеризмом не из самых легких.

Но мне лень возвращаться, лучше пройти склад до конца, там, скорее всего, тоже есть дверь.

ВХОД/ВЫХОД.

ENTRANCE/EXIT.

Выход уже виден, на двери большой, ржавый замок — ей явно давно не пользовались.

Ключа нет, но по замку можно просто сильно стукнуть и тогда он отпадет. Лишь бы найти, чем.

Например, ломиком, но где его взять?

Машинально поднимаю из очередного полупустого ящика очередную банку и так же машинально вскрываю.

Полутемный подъезд давно уже запамятованного дома.

Стою у окна, за ним — темно и зима.

Я не один, она в расстегнутом зимнем пальто и в задранном свитере.

Терзаю ее груди, она млеет и прислушивается — вдруг раздадутся шаги и кто–то из жильцов начнет спускаться по лестнице.

Или подниматься.

И сгонит нас, вытурит в ночь, в снег и мороз.

У нее маленькие, твердые сосочки, а на левой груди — родинка.

Она учится на класс младше меня, она пристала ко мне, как репей, у нее пухлые, вечно обветренные губы и я напрочь забыл, как ее зовут.

— Как тебя зовут? — хочется спросить мне, но не получается.

У МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕТ РТА!

Она целовала меня и куснула в губы, и они вдруг — срослись.

Какая–то странная банка, в нее хочется вглядеться попристальнее, но я боюсь.

— Правильно! — говорит она. — Лучше не трогай!

Я отстраняюсь, она опускает свитер и застегивает пальто.

На все пуговицы.

То ли три, то ли четыре.

— Ты меня проводишь?

Сверху раздаются шаги и громкий собачий лай.

Мужичина в полушубке ведет на выгул рвущуюся с поводка мощную черную овчарку.

Та скалит зубы, они большие и острые.

Мы вдавливаемся в стену и вдруг исчезаем в ней, нас не видно, нас просто больше нет.

Во всех этих банках то, чего давно уже больше нет.

И те, кого нет.

Я сбиваю замок, не ломиком, просто рукой — один раз тихонечко ударил по дужкам и он вдруг открылся.

На улице свежо, но не холодно.

Никакого снега, черные, безлистные тополя и низкое, серое небо.

Район знакомый, сейчас надо свернуть налево, потом прямо вниз, там будет автобусная остановка.

Я достаю из кармана консервный ключ и выбрасываю его в урну, навряд ли он мне еще понадобится.

Прямо на углу, возле залитой светом витрины ювелирного магазина, стоят рядком несколько старых, ржавых, некрашеных бочек.

Они запаяны, но я все равно чувствую этот тошнотворный, густой, смрадный запах.

— С чем они? — интересуется дама без лица и в огромной, несуразной шляпе.

— С бычьей кровью! — уверенно отвечаю я, ускоряя шаги: уже поздно и мне давно пора выгуливать своего далматина.

Дама смеется, а мне вдруг хочется задать ей дурацкий вопрос — была ли у нее когда–нибудь родинка чуть ниже соска на левой груди, но я прекрасно понимаю, что она мне уже не ответит.

Остается одно: еще раз пристально вглядеться вслед ее широкополой, бессмысленной шляпе, пока трамвай, в котором я ее однажды встретил, все еще громыхает по рельсам внутри двухсотграммовой консервной банки, такой, в которых некогда продавали либо сайру, бланшированную в масле, либо морскую капусту.

Да может, и сейчас продают.