Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]

Начал в то самое лето семидесятого.

Может, это произошло в упомянутый дождливый вечер, когда мы случайно встретились, но он меня не признал.

Может — чуть раньше или ненамного позже, но это случилось тогда.

Действительно:

БЕДНЫЙ ЙОРИК!

Она была кошкой, он — мышкой.

Кошки не любят выпускать добычу.

Добыче временами дают передохнуть, передышка продолжалась до марта семьдесят третьего.

В мае они поженились.

Она уже переехала к ним, в двухкомнатную квартиру в старом районе. Ей надо было восстанавливаться в университете, это можно было сделать только с помощью его родственников. Так что пришла пора замуж. Она даже дала ему до свадьбы, тогда он не знал, что все это просчитано: как в определенный момент надо было позвонить, так в такой же спрогнозированный час пришла пора лечь и развести ноги.

Без всякого желания. Она давно была женщиной, привыкшей иметь дело совсем с другими мужчинами. Он тоже уже был мужчиной, но все равно — мальчиком, и если кого тут и можно винить, то лишь его.

Сколько–то лет спустя, вспоминая о ней, он будет говорить сам себе одно лишь слово:

…..

Только он не прав, по крайней мере, она родила ему дочь, и готова была жить с ним дальше, хорошо понимая те правила игры, по которым за какие–то вещи надо платить. Но он к этому времени уже поймет, что она его никогда не любила. Действительно: полный романтический придурок.

Когда они будут выходить из здания суда, то она скажет ему мудрые слова:

— Только прошу тебя, на (произносится имя) не женись, у тебя с ней ничего не получится!

Он хмыкнет и не послушается.

Посмотрит на нее с испугом и исчезнет, растворится в параллельном пространстве.

С приобретенной навсегда аллергией на природных блондинок — ведь у них волосы на лобке грязно–рыжего цвета.

Между прочим, я‑то знаю, что она была права на все сто.

Ему нельзя было женится как на ней, так и на той, следующей.

Писал бы себе просто стихи, и все!

Какая разница, что они были плохими…

Я вот их принципиально не помню.

Зачем засорять голову всякой ерундой?

Но я не стану ему обо всем этом рассказывать, он может не выдержать, пожалуй, еще натворит глупостей.

Ведь ему кажется сейчас, что она — смысл всей его жизни, поэтому пусть себе тащится дальше один. Под дождем, домой.

И учится держать удар, ему это пригодится в будущем.

А я лучше буду пить кофе и смотреть, как за окном повалил снег.

Похолодало, минус 6 по Цельсию, это 21 градус по Фаренгейту.

451 ГРАДУС ПО ФАРЕНГЕЙТУ — ТЕМПЕРАТУРА, ПРИ КОТОРОЙ ГОРИТ БУМАГА…

Вроде бы, Брэдбери еще жив, и не так давно впервые даже полетел на самолете — то ли я увидел это по телевизору, то ли прочитал в интернете.

А файлы, между прочим, не горят, они легко удаляются одним нажатием клавиши delete.

Эту книгу вполне можно назвать не «Полуденные песни тритонов», а «Удаленные файлы», ведь я убираю из своего мозга то, что накопилось там за все эти десятилетия — ненужные воспоминания и тени разных людей, мужчин и женщин, даже свою тень временами хочется подвергнуть кастрации, вдруг тогда очередной день начнется так, будто ничего и никогда не было…

БЕЗ ПРОШЛОГО…

Но это значит, что больше мы с ним уже не встретимся, этим обезбашенным юношей, удаляющимся сейчас в дождливый ночной мрак.

И я не скажу ему главного — что лучшее в его жизни все равно впереди.

Даже сейчас я так думаю, когда нам с ним почти пятьдесят.

До которых он доживет, в этом я не сомневаюсь.

Вспоминая временами то лето, когда один неприкаянный придурок начал писать стихи.

Допустим, что это было в 1971 году.

Ко мне пришел фотограф Наиль и у него были хитрые глаза.

На самом деле у него всегда были хитрые глаза, потому что он был восточным человеком. Но очень приличным восточным человеком — это бы я хотел отметить особо.

И дело не в том, что я не политкорректен или страдаю ксенофобией. Даже наоборот: я очень толерантен и, в общем–то, отличаюсь вменяемой национальной терпимостью. Просто у меня большой опыт общения с восточными людьми и я хорошо знаю, что они — иные.

НУ, ПРОСТО ИМ ТАК ПОЛОЖЕНО!

Мне до сих пор вспоминается один очаровательный полуперс, который несколько лет назад приходил к нам домой в гости с конфетами и рассказывал мне, какой я гениальный. На самом деле я‑то знал, чего он хотел — пристроить своего брата на телевидение, где я тогда работал. Младший полуперс мне не нравился, но старший все равно звонил и продолжал приходить — обязательно с конфетами. А потом исчез, на какое–то время они с братом вынырнули в Москве в качестве модных драматургов, но потом то ли утонули совсем, то ли просто растворились в грантовом фестивальном пространстве. Только вот мне все равно вспоминать о них не очень приятно — период, когда старший пел мне сладкие песни, был далеко не лучшим в моей жизни, и в какой–то момент я уже был готов поверить, что на самом деле обрел если и не друга, то хотя бы приличного знакомого, куда там!