Михаил Попов - Ларочка

— А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде, чем объявлять согласие. И это русский священник?!

— Н-да.

— Какая–то гнилая мысль, согласись? — Тормошила товарища Лариса.

Питирим морщился и отмахивался, и норовил задремать.

Лион Иванович уныло кивнул, про крещение он вообще не считал возможным говорить.

— В общем так, дядя Ли, сейчас я взять Егора не могу, хотя все, что ты сказал приняла к сведению. Для его же пользы не могу. Он тебе про Шахматово не рассказывал? Я не могу уйти с работы.

Старик вздохнул.

— Я понимаю.

— Вот видишь, сам видишь.

— И Виктория хворает. — Сказал он тихо.

— Что с ней?

— Все то же — старость. А так же ноги, давление и далее по списку.

В Ларисе поднялась волна раздражения: старик, что намекает, что я и бабулю должна взять к себе для ухода? Или — в груди неприятно екнуло — дело намного хуже. Он собирается взять ее к себе, тогда сын, вытесненный оттуда, просто «силою вещей» вселяется сюда, в квартиру, в которую уже минут через пятнадцать во всем своем великолепии ввалится довольно молодой генерал, пока, правда, еще не совсем свободный.

Ситуация еще, оказывается, хуже, чем казалась в начале разговора.

— Но, подожди, но там же был этот офицер… Стебельков. Правда, она его выгнала.

— Она его много раз выгоняла, и однажды он больше уже не пришел. Так бывает. Но этой истории, уже лет семь.

— А я думала, что все так и крутится, даже интересоваться перестала.

— Да, вот как время летит.

Лариса с жалостью посмотрела на Лиона Ивановича, ему так не шло говорить такие явные банальности, он сразу становился каким–то обреченным.

— Ну, хотя бы сделай самое простое.

— Что?

— Сделай так, чтобы его не забрали в армию.

— Пусть поступает в институт. Ты сам говорил — интеллигентный мальчик, много читает.

Лион Иванович развел руками.

— Не хочет.

— Что значит, не хочет?

— Ну, такая теперь молодежь. Все им по барабану. Специально влезут в дерьмо, чтобы обратить на себя внимание. Пойду, говорит, торговать в Лужники видеокассетами с порнухой.

— Что?

— Вот то! Почему я к тебе прибежал.

Лариса посмотрела на часы.

— Ладно, я поняла. Сейчас я не могу. Я поняла, поняла. Не знаю, что делать, но придумаю что делать.

— Ему нельзя в армию, Лара.

— Его и так не возьмут по зрению.

— Да нормальное у него зрение, очки он носит с простыми стеклами без диоптрий. Тоже заноза характера.

— Пороть его надо!

— Поздно.

— Пороть никого не поздно…

— И никого не нужно.

— Вот, вот, дядя Ли, ты происходишь от слова — либерализм. До чего довел мальчишку!

— Я?!

— А кто, я?! У кого он жил все эти годы?!

— Лара!

Она не могла сказать Лиону Ивановичу, что он ввергает ее в чудовищное положение с помощью своих морально неотразимых проповедей. Да, сын, есть сын, но она то впервые в жизни встретила человека, рядом с которым сделала удивительное открытие, впервые — ничего нельзя поделать с этим ослепительным ощущением — почувствовала себя женщиной. Настоящей женщиной, женщиной, которую любят, о которой думают, заботятся, ради которой готовы на многое (она хотела верить, что на все). Она боялась лишний раз мысленно вздохнуть, чтобы не спугнуть облачко счастья, окутавшего тот обожженный клубок нервов, что остался от ее души. А тут ты, справедливый дедушка с мучительными напоминаниями. Но если вдуматься, что она мало сделала для семьи? Да, мало, но почему? Разве не потому, что все же пахала как лошадь, добиваясь чего–то важного, растрачивала себя на полезное для всех. Для… она не произнесла даже мысленно слово «родина», хотя отчетливо ощущала присутствие этого огромного, безмолвного смысла где–то вблизи.

Но за столько лет тяжелейшей, пускай почти бесплодной борьбы во имя общего блага, разве не имеет она права на кусочек своего, личного, персонального женского счастья. Кстати, еще даже и не совсем завоеванного.

— Ты страшный человек, дядя Ли.

— Что ты говоришь, Ларочка, Господи!

— Я знаю, что я говорю.

Генерал Белугин был всем хорош. Не высокий ростом, сухощавый, с вертикальными цезарскими морщинами на щеках (это Волчок, увидавший его как–то, заметил, будто генерал похож на Цезаря с известного бюста, чтобы бесплатно сделать приятное Ларисе); сдержанный, проявляющий себя почти исключительно поступками. Присланные им бойцы быстро и качественно отремонтировали квартиру Ларисы. По ее первому требованию к ее подъезду подавался автомобиль с шофером и букетом. Говорил он редко и веско, замедленно рокочущий, как дорогой мотоцикл на холостом ходу, голос произносил короткие, и, как правило, простые мысли. Как бы брезгуя ввязываться в интеллигентскую словесную путаницу. Генерал выгодно смотрелся со своим авторитетным молчанием на берегу какой–нибудь жаркой, почти всегда пьяноватой, завиральной говорильни ларисиных коллег. Никогда не было ощущения, что он не понимает сути разговора, наоборот, часто выяснялось, что он знает путь наикратчайшей формулировки через болота болтовни, в которых все тонет. Он был полезен Ларисе и, так сказать, производственно. С его помощью она наладила тотальный контроль не только над «Историей», но и над «Армией». Белугин обеспечил тамошним списанным из войск подполковникам возможность расширения круга их просветительских, хорошо оплачиваемых экскурсий, и они знали, кому обязаны этим. Авторитет искусственной заместительницы становился все более весомым и натуральным.