Евгений Гропянов - В Камчатку

Даже военные действия не могли оторвать Петра I от мысли: каково на Востоке? Царь был рад победе над Выборгом, когда город стал, по его словам, «крепкою подушкою Петербургу». Но радость сменилась тревогой: Турция была настроена по-боевому и, видимо решив, что ее силы настолько велики, что способны укротить «Урусов», объявила России войну. Ладно бы только турки, с янычарами султана русские воины старые знакомые, не раз сходились рать на рать, и русские частенько брали верх, но что затеяла Англия… Петру докладывали: в стране туманного Альбиона, в Тауэре, заволновались. Победы русского войска и флота были настолько значительны, что шведы, как ни печально, лишились Балтики. И поэтому в год взятия Выборга, боясь, что русские барабаны всполошат население шведских владений на севере Германии — Померании, Шлезвига, Бремена, Вердена, — Англия, Голландия, император Германии подписали соглашение: северогерманские провинции Швеции сохраняют нейтралитет в войне доблестного Карла против России и ее союзников — Дании, Саксонии и Польши.

Вновь под стягами Карла стояли войска, но сам император не мог еще оторваться от мягких подушек в султанском дворце в Константинополе, млел от восточных сладостей и красавиц. Решилось все в одну ночь. Карл сказал: «С богом!» — и отправил тонна к попеку. Его маршалы, прочитав донесение, сказали облегченно: «С богом!», и полки шведов вступили в Померанию.

— Александр, за дело, — приказал Петр, и войско Меншикова без промедления, не отрываясь от обозов, под песни запевал, тоже перешло границу Померании.

Петр воевал второе десятилетие. Европа жила лагерем.

И все же: каково на Северо-Востоке России?

Зима уходящего 1710 года свела всех приказчиков в Нижнем остроге. Владимир Атласов жил в нем с 1707 года, отторгнутый от власти, но с верой, что на приказ его все равно призовут (он выжидал терпеливо, исподволь прощупывал настроение казаков и был рад, что и Чириков, и Миронов-Липин не снискали их преданности, что настанет момент, когда казаки придут к нему с челобитной вернуться в Верхний острог; и он, Атласов, вернется, и пусть тогда кто-нибудь воспротивится, пусть встанет поперек его дороги — хоть Анциферов, хоть его выкормыш Козыревский-меньшой, он потребует их голов, и ему не откажут).

Чириков — тот еще по осени сплавился в Нижний на батах со всей своей рухлядью, слугами и бабой Шибанова. Поначалу хотел бросить ее в Верхнем (Шибанов бы и подобрал), но что-то тронуло его сердце — мольба ее черных глаз, преданность, мягкость, — и он решился: пусть зимует с ним в Нижнем, все ему веселее. Да и Шибанову, простому казаку, отдавать бабу, пригретую самим приказчиком, — виданное ли дело. В Якутск заберет, а там и определит — у него возьмут и благодарить будут. И все же не баба владела им. Как уберечь рухлядь, не растерять и не попортить ни одной шкурки — ведь его богатство велико. Он замечал, как косятся на него казаки. Только бы уберечь… В Нижнем он почти не встречался с Атласовым, и если ему не удавалось избежать встречи с ним на узко протоптанной после пурги тропе, он останавливался и, проваливаясь почти по пояс в снегу, освобождал ее: Атласов, заметая полами шубы снег, грозно двигался навстречу ему. Чириков ощущал слабость в ногах, его тянуло упасть на колени и кланяться. Атласов проходил молча, и Чириков, отряхнувшись, оглядывался, и ему виделась стрела в спине Атласова, он так и шагал с этой стрелой между лопаток, и полы его шубы поднимали снежную вьюгу. Чириков ненавидел себя в такую минуту и дома вымещал зло на прислуге.

Миронов-Липин прислал к Ярыгину казака Мармона: буду вскоре. Чириков обрадовался, велел бабе повымести паутину из углов, выскоблить стол и лавки.

Петька Худяк не находил себе места. По озабоченно-отчужденным лицам некоторых казаков, по тому, как Шибанов и его дружок Березин почти в открытую насмешничали над Чириковым, по жестким окрикам Анциферова он понял, что может родиться беда. Его настораживала нервная веселость Ивана Козыревского. «Жив еще?» — спросил его недавно Иван и хохотнул, довольный тем, что Худяк побледнел, дыхание его перехватило и он закашлялся. «Смотри, Иван, не поскользнись», — отдышавшись, ответил он тогда. «Отлетались, соколики», — даже не обиделся Иван и хохотнул вновь, и в его молодом голосе чувствовалась независимость возмужавшего казака, который знает, как ухватить за хвост птицу жизни. Ладно, Шибанов зол на Чирикова, его и понять нетрудно; ладно, казаки ропщут, а чего не роптать — нищие они, хуже любого нищего у паперти; ладно, Анциферов хоть вида не подает, что движет им сила ненависти к приказчикам. Но Козыревский… Худяк, повидавший в жизни такое, что многим и не приснится в страшном сне, уловил в Козыревском то скрытое до поры до времени поведение, когда человек всем подсказывает, кто есть истинный вершитель судеб, хотя и законный еще на месте, и одному богу да якутскому воеводе известно, кто кого сменит. Он стал наблюдать и скоро укрепился в догадке, что все исходит от двух человек — Анциферова и Козыревского. Он продолжал за ними наблюдение. От его глаз не укрылось: они посетили архимандрита Мартиниана, а ему Атласов не доверял. («В глаза прямо не смотрит, косит, значит — подлец», — говорил Атласов Худяку.) Ему бы вырваться в Нижний, да запрета никто не снимал, не выпустят его подобру-поздорову из острога… Уйти самовольно. Настигнут, покалечат, а в Нижнем Ярыгин схватит и заломит, — у него не отговоришься.