Евгений Гропянов - В Камчатку

У Петровой избы задержался и заходить раздумал. Девка там красива. Любо-дорого поглядеть на нее, да какой прок, коль просватана. Ладно, Андрюшка сбегает.

Мягкую рухлядь Петр оставлял Андрюшке. Поначалу хотел, чтоб Клавдя за рухлядью присматривала. Да тут муж намечается. Муж, тот хапнет, только и видели. А тетки так уговаривали, чуть не пели Петенькой. Лису-огневку он Клавде подарил. «Мне на свадьбе не гулять, хоть вспомнишь», — сказал он. Клавдя лису на плечи кинула, нос в мех уткнула и, покраснев, засмеялась, довольная.

— Ты не беспокойся, — говорил Андрюшка. — Вернешься… слышь… все получишь в целости-сохранности.

— Коль споткнусь где, Ивашке завещано. Ему, хоть через сколько годов, только ему отдашь… В живых и его не будет, тогда раздели поровну с Клавдей. Только накажи, чтоб сама распоряжалась, — просил Петр.

Вскоре, снабженные запасами муки, соли, пороху и свинца, казаки Верхотурова (им выделили и подкрепление — Харитона Березина и Григория Шибанова) выступили в обратный путь, свою Камчатку. Правда, Верхотуров от Березина и Шибанова отказался, говоря, что они по Якутску хорошо известны — где ни смута, считай, там и замешаны; и хотя ни разу не пойманы, но в расспросных делах нет-нет да и промелькнут, не в главных лицах, а вроде случайных. Поэтому воеводе подвернулся случай обезопасить Якутск.

— Путь длинен, — убеждал он Верхотурова, — ты сам жаловался… Камчатка — место дальнее. Приказчику их сдашь и скажи ему, пусть ни Харитона, ни Гришку с Камчатки не выпускает. Там их место.

Харитон Березин и Григорий Шибанов гляделись братьями: оба низкорослые, широкие в плечах, подвижно-безустанные. Отличало их только одно: Шибанов был лыс.

Они и не догадывались, что прокладывали дорогу в Камчатку ссыльную и что вплоть до 1771 года, когда Мауриций Август Беневский, государственный преступник, захватив корабль, совершит побег из Большерецкого острога, Камчатка станет последним приютом сначала для неугодных сибирскому губернатору, а затем для противников императорского двора.

Парапольский дол — эту моховую тундру с чахлыми деревцами, холодными неширокими речками, порой глубокими, — партия казаков преодолела под тучами комарья. Комар догоняет тебя всюду. И раздеться ты не посмеешь: неистово комариное воинство, оно подобно рою стрел, беспощадно впивается в тело и сосет-твою кровушку. И не отмахнешься — прихлопнешь сотню-другую, а на ее место налипают тысячи.

— Стервятники! — воскликнешь досадливо. — И нет вам ни дна ни покрышки!

Но пока рот раскроешь, влетит и туда пара самых отъявленных злодеев, норовя хватить твой воспаленный язык.

Тогда ждешь не дождешься кострища, хоть под дымком передохнуть от звона комариного. Но комар не оставит тебя и у костра, а будет виться рядом — то над головой, то перед самыми глазами, и найдутся головорезы — в огне крылья спалят, а к носу дотянутся.

Один путь — в воду. Однако куда там — в воду! Руку опустишь — ломит. Так и терпишь: нету житья от комара. Хоть ложись и помирай.

Все было бы хорошо, если бы Верхотуров не предложил в острожке на реке Анапке взять у коряков байдары и не пройти по морю к Ильпинскому носу, который выдавался в море верст на десять. Напротив Ильпинского носа был островок. На него-то и хотел попасть Верхотуров: коряки-анапкинцы уверяли его, что на том островке скрываются люди, которые очень редко приплывают на матерую землю и которых анапкинцы боятся, потому что островитяне сильны. Коряки-анапкинцы смогли дать казакам только одну байдару, маломестную. Верхотуров заупрямился: меня, Верхотурова, вся Камчатка знает, так пусть и на острову будут знать. Козыревский стал его отговаривать, что байдара поднимет только трех человек, а на острову троим… Нет, троим опасно: анапкинцы не станут пугать.

Что толкало русского человека идти в неведомые земли?

Не пожирающий ли огонь первооткрывательства?

Они были сильны и ловки, быстро приспосабливались к любому месту, будь то тайга или тундра, или острова, наконец. Они умели тотчас знакомиться с людьми и становиться их друзьями. Житейская мудрость — не плюй в колодец, придется напиться — никогда не покидала их. Любили эти суровые мужики людей, ибо знали: без человека земля мертва.

Кто скажет, что пахарь не поймет горшечника?

Кто скажет, что охотник не поймет оленевода?

Кто поверит, что у этого берега конец света?

Через несколько дней с острова приплыл коряк, старый, тщедушный, в летней кухлянке и малахае. Он говорил на языке коряков-олюторцев, и Петр Козыревский через толмача узнал, что зовут старика Эвекка. С обрывистого берега он увидел, как трое на байдаре пытались пристать к острову, как волна бросила байдару на большие скользкие камни. Он испугался и убежал, а когда вернулся, то не увидел больше ни байдары, ни людей. Он приплыл, чтобы спросить у анапкинцев, что это были за люди.