Вильям Козлов - Поцелуй сатаны

Глядя на муравьев, скопом тащивших на вершину конусной кучи ночную бабочку, Алиса подумала, что Коляндрик — это ярко выраженный рабочий муравей… Без разведчиков и солдат он как без рук. Не говоря уж о матке. Ему нужно точно указать направление, место, объект, над которым нужно трудиться. А вот Николая и Геннадия не сравнишь с муравьями. Мураши — это колония, сообщество, а эти двое — личности, индивидуальности. Непохожие один на другого. Алиса вспомнила про Никиту Лапина. Алка Ляхова звала его Лапой. Алисе не нравилось это сентиментальное прозвище. Лапа, Лапушка — какое-то сюсюканье! Никита высокий, как Николай, симпатичный, с серыми мечтательными глазами и девичьими розовыми щеками, на них даже трехдневная щетина не заметна. С Лапиным она познакомилась на третий или четвертый день после того, как вернулась из Ленинакана. Тогда ей и свет был не мил, как-то сразу стало ясно, что в университет она не вернется. После всего того, что она пережила в разрушенном страшным землетрясением городе, чего наслышалась от оставшихся в живых, мирные лекции в университете, семинары и сессии — все это показалось таким ненужным. К тому же все сместилось: даже профессора не знали, что говорить на лекциях, а тех, кто продолжал по старинке читать, никто не слушал. Вообще, студенты не ходили на такие лекции. В общежитии она провалялась на койке трое суток, потом поднялась, захватила с собой немудреные пожитки и ушла. Где-то подспудно билась мысль, что на одну стипендию она все равно не проживет: родственников у нее больше нет. Может, и есть где-нибудь, но она их не знает, даже адресов нет. Была мысль поступить куда-нибудь на работу. Она могла бы работать санитаркой, даже медсестрой, но постоянно видеть несчастные лица людей, у которых тоже все в этой жизни неблагополучно, было невыносимо, так же, как и рассказывать каждому, что случилось там, в Армении. Еще две ночи она переночевала в общежитии, а потом подвернулся Никита. Собственно, с него и началась ее довольно странная жизнь в огромном городе без работы, постоянного угла, прописки…

Это было уже в первом часу ночи, перед самым восьмым марта. Они вдвоем остались в трамвае, который, по-видимому, шел в парк, потому что пассажиры в него не входили. Он сидел впереди, привалившись к замороженному окну. Длинные темно-русые волосы выбивались из-под рыжей ондатровой шапки, на нем — модная черная куртка и мягкие нейлоновые сапоги на толстой подошве. Он ни разу не обернулся, не посмотрел на нее, хотя она и встретилась с его равнодушным взглядом, когда садилась в трамвай, идущий от Некрасовского рынка на Охту.

Конечная остановка, молодая в вязанной шапочке с помпоном вагоновожатая вышла из своей застекленной кабины, весело посмотрела на них:

— Вы тут решили заночевать, молодые люди? Выходите, я двери закрываю.

Они молча вышли из трамвая. Уличные фонари освещали десятка два столпившихся на запасных путях разноцветных трамваев, тусклый желтый свет скупо сочился из затянутых пушистым инеем окон, двери были закрыты. Переночевать было где у Алисы, но она не хотела туда идти. На улице Жуковского в коммуналке жил ее знакомый еще по Ленинакану, шофер «Автотрансагенства» Жора Мамедов. Она вместе с ним возвращалась в поезде из разрушенного города. У Жоры погибли два брата и сестра. Жора и посоветовал ей уйти из общежития, подруги уже косо на нее посматривали: приходит пьяная, а по ночам всех будит своими криками… Начали они пить с Жорой сразу по приезде из Ленинакана, но Мамедов быстро себя взял в руки, у него очень хорошая работа и терять ее из-за пьянки он не собирался. Жора уехал в очередной долгий рейс, ключи от комнаты отдал Алисе, которая у него с месяц прожила, но встреча с Никитой Лапиным заставила ее быстро забыть про Жору. Он был грубоватым, необразованным человеком и с ним можно было только пить и молчать, когда он открывал свой широкий рот, набитый золотыми зубами, Алисе становилось тошно и скучно. И Жора по ночам, особенно после выпивки, сильно храпел. Волосатый, кареглазый, кривоногий, он скоро стал вызывать у девушки отвращение. Даже общая беда не сблизила их. Лишь от того, что негде было ночевать, она еще какое-то время приходила к нему. Он молча выставлял бутылку красного портвейна, потом швырял ее на широкий диван и начинал грубо раздевать. Ее раздражали его колючие черные усики, густая поросль волос на впалой груди, но делать было нечего: за выпивку и место под одеялом нужно было расплачиваться… Мамедов обзывал ее сосулькой, фригидной бабой..