Всеволод Фабричный - Муравьиный лев

Вообще, я ужасно пуглив, когда дело касается сердечных или головных перебоев. Я сразу становлюсь как шелковый и даже подумываю — не перестать ли мне так много пить. Переворачиваю эту мысль с боку набок, как кубик или кусок мыла. Но меня хватает ненадолго. Как только мне становится хоть чуть–чуть лучше — я сразу же забываю о зароках и здравом смысле. Мне неприятно строить такие скучные планы.

Теперь мне хочется промочить горло: наверное, это от подсознательного волнения за подшалившее сердце — мне всегда нужно что–то попить после мелких припадков. Разумеется, назвать случившуюся со мной вещь припадком нельзя — это ничтожно, но я люблю слово «припадок» — оно имеет вес. Судите сами: если я скажу «мне иногда становится немножко плохо» — вы не придадите этому никакого значения, вы даже слушать меня не будете. А если я тихо скажу «иногда со мной случаются маленькие припадки» — вы обязательно заинтересуетесь: что за припадки, течет ли пена и падаю ли я на пол? И интересный разговор готов. А я всегда люблю интересные разговоры.

У меня в кармане штанов торчит банка кока–колы. Даже не помню, когда я ее туда клал… Наверное, перед митингом…

Кока–кола…Как много она для меня значила в детстве и в раннем подростковом возрасте. И не только она — вообще все иностранное дерьмо. Я лип на него как жидкий стул на коврик возле унитаза. Жевательные резинки, сникерсы и жвачка Терминатор были чем–то большим, чем простое счастье. Скорее — светлой половиной жизни. А все остальное — ночь.

Одну секунду — я возьму микрофон и толкну речь. Буду читать по бумажке. Если не хотите слушать — не слушайте. Все равно, кроме жалоб вы ничего не услышите. Никаких конструктивных предложений. Я никогда не знаю что делать…

Моя речь:

Я полагаю, что каждого из нас (я имею ввиду молодых людей от двадцати пяти до тридцати лет) коснулась та перестроечная истерия, когда вдруг начали продавать Баунти, Твиксы, двухлитровки с Кока — Колой и сигареты LM… Мне было тогда лет двенадцать–тринадцать и сейчас — когда Марсы и Баунти уже не нужны на хуй — мне часто бывает обидно… Часть жизни была сожрана. Вот как будто взял кто–то и отожрал кусок времени. Подросток видит мир совсем еще удивительно интересным — можно, например, не спать две ночи подряд и что–то предвкушать. Много написано книг, много мест можно повидать и очень много натворить того, за что накажут, но не сильно. Мне не было ничего интересно кроме Сникерсов и жвачки Терминатор. Я трепетал и пускал слюну от импортного дерьма. Любую ром–бабу отечественной выпечки и променял бы на импортный кексик со вкусом манго. Мне на хрен не был нужен мамин борщ — я хотел Фанты, Турбы и той дрянной сухой мочи, которую можно было разводить в воде и получать бурду под название Yuppie!

За батончик Марс я мог бы убить и ограбить. При виде единственного тогда в Москве Мак — Доналдса около Пушкинской Площади я начинал говорить тонким голосом с придыханиями и почти что эякулировать.

Я собирал пустые бутылки на улице, чтобы на свои деньги купить себе маленький Сникерс. Однажды я выудил старую поллитровку Жигулевского из вонючего полувысохшего пруда. Бутылка была сплошь покрыта лягушачьей икрой. Я не выкинул ее назад и не дал головастикам окончательно развиться в своей икре — мне нужен был маленький Сникерс.

Я запоминал все дебильные рекламы по телевизору — цитировал их в засоренном мозгу. Я стоял возле ларьков — глядя на туберкулезных, зачуханных продавцов, купающихся в жевательной резинке, водке и чужеземных сигаретах и думал, что работать в таком ларьке с такими сокровищами — это счастье. Я воровал деньги в школьных раздевалках, чтобы купить сигареты Pall Mall, коктейли Водка — Лимон и Ром — Кола… Вторая половина моего детства пошла псу под хвост. И ее уже никогда не вернуть.

Еще я любил вкладыши. Боготворил эти бумажки. И как всегда — я переборщил. Дошел в своем увлечении до крайности. Воровал из дома ценные вещи (мне тогда было 10 лет) чтобы купить или обменять их на вкладыши. Потом меня дома чуть не убили. Я не буду рассказывать эту историю — очень тяжело об этом говорить. Но повторяю — чуть не убили.

Шея была в следах пальцев.

Вкладыши я покупал у маленького дегенерата по фамилии Черников. Это был крохотный, жутко неприятный мальчик. Выродок. Мутант. Лавкрафт писал о таких. Атавизмы и дегенератство. Оба родителя — алкоголики. Как хвастался Черников: «Мой папка выпивает за вечер две бутылки водки». Черникова били. Когда его били — он садился на корточки в угол и орал: «Бллляяяя! Уже заманал! Урою суку!» Я бил его тоже. Но потом перестал бить и стал покупать у него вкладыши.