Таир Али - Ибишев

— …Помоги нам…спаси его, ради Аллаха!..

— Кто эта проклятая?

Кебире вытащила из мундштука недокуренную сигарету и погасила ее в пепельнице.

— Лицо ее скрыто от меня. Но я знаю, что она нездешняя. Может быть, из Баку. Может быть, она даже не мусульманка…Сила ее велика и обычные средства тут не годятся!

— Так что же нам делать?..

— Избавь от нее нашего мальчика и Аллах не оставит тебя!

На лицо Кебире легла фиолетовая тень.

— Я не всесильна.

— Ты все можешь, сестра Кебире! Изведи ее! И хотя мы две бедные вдовы, но сумеем отблагодарить тебя как надо!..

— Порча вещь опасная. Она может обратиться и на вас самих, и на меня. Обычно я не берусь за такие дела…

— Скажи, сколько это будет стоить, сестра?

— Ради Аллаха!

— Только ради вас! 200 тысяч.

Алия — Валия переглянулись.

— Мы согласны.

— Не люблю я этого, но что тут поделаешь… — вздохнула Кебире. — Уберите все со стола и никого сюда не пускайте. Мне нужно немного риса, воск, клок волос мальчика, ножницы, чистое полотенце, серебряный нож, кусочек свежего мяса, тарелка…

Кебире сидит на полу, словно закутавшись в прозрачную фиолетовую тень, и лицо ее, обрамленное волосами–крыльями, похоже на маску.

— …пусть поседеют твои локоны, и кожа станет дряблой и желтой, пусть дыхание твое станет вонючим и горьким…

Черная душа гадалки поднимается выше убийственного света царственного Ориона и, достигнув первого слоя небес, образованного крыльями розовых ангелов, обращается в слепую птицу.

— …пусть грудь твоя обвиснет и потеряет упругость…

На бесконечных пространствах второго слоя небес, образованного крыльями фиолетовых ангелов, тело слепой птицы покрывается изморозью, и холод сковывает ее трепещущее сердце.

— …пусть лоно твое станет безжизненным и мертвым как могила…

Слепая птица умирает от одиночества на залитых изумрудной водой полях третьего слоя небес.

— …пусть одиночество и тоска разорвут твое сердце…

В огненном вихре на красных небесах со всех сторон ее обступают призраки, и от невыносимого жара кровь ее почти сворачивается и высыхает.

— …пусть кровь твоя станет жидкой и слабой…

Слепая птица — черная душа гадалки — продолжает подниматься все выше и выше, туда, к самому последнему, девяносто девятому небу, сотканному из радужного эфира, тончайшего, как пленка масла на воде. И там, где больше нет спасительного покрывала Майи, она просит о милости для Ибишева, просит об избавлении от боли и безумия. Просит, совершенно точно зная, что в просьбе ей будет отказано, и что неумолимый закулисный механизм Судьбы уже давно запущен.

Кебире закончила. И хотя казалось, что вся церемония заняла не больше тридцати минут, для Кебире путешествие к последнему небу длилось ровно 273 часа и 49 минут. Постаревшее, осунувшееся лицо гадалки хранило явственные следы этого путешествия.

Она заговорила. Медленно, тяжело, с длинными паузами, и матери с суеверным ужасом внимали каждому ее слову.

— Разбрызгайте перед входной дверью мочу… Побольше. И делайте так каждый день в течение недели…ему под матрас положите корку хлеба. И этот серебряный нож. И еще мешочек соли… А вот это подшейте к его одежде…

Кебире положила на стол пряжу с узелками.

— Месяц давайте ему чай с настоем чемерицы. Ложка настоя на маленький чайник… Это должно успокоить кровь и прояснить голову…И еще одно скажу вам…Лучшее лекарство для него сейчас — это женщина… Найдите ему женщину! Мальчику пришло время стать мужчиной. Когда это произойдет, лихорадка его пройдет сама собой…

Сразу после обеда Черная Кебире со своей свитой уехала.

1.

«…отцы земные, отцы небесные — они монопольно держат в руках суровые нити судьбы…»

Так, кажется, сказано у Селимова.

Мой отец был похож на филина, большого ушастого филина с крючковатым носом и огромными желтыми глазами. Он был счетоводом в хозяйственном магазине и обожал вареные каштаны. Мог съесть их целую миску. Каждый вечер после ужина он садился у окна, ставил миску вареных каштанов на подоконник и начинал их методически поедать. Медленно, с удовольствием. Доставал по одной штуке, аккуратно очищал от кожуры своими длинными цепкими ногтями и, отправив в рот, тщательно прожевывал каждый кусочек. Самые крупные каштаны он обычно оставлял напоследок.

Он был милым человеком. Тихим, спокойным, и даже эта его дурацкая слабость к вареным каштанам никогда не раздражала меня. Просто, несмотря на очевидную схожесть с филином, его никак нельзя было назвать мудрым. Теперь он уже умер.