Наталья Костюк - Суматошные дни

— Что! Что это… — едва шевельнула побелевшими губами Зиночка.

— Это конец! — эхом отозвался дядя Вася, стаскивая с голого темени похожую на залежалый блин кепочку, чтобы отереть ею разгорячённое лицо. — Конец «Хускварне» Корзуна, то есть.

Пятьдесят девять человек обреченно молчали. Завхоз вскоре предстал перед ними, растерянный, донельзя уставший, с прилипшими к бледному лбу прядями редких волос.

— Зинуля, — виновато оправдывался он, — дуб этот проклятущий меня доконал. Генералиссимус в своё время собственноручно, видать, кованую подкову к нему на счастье прибил, чтоб, значится, Альпийский переход удачным получился. Подкову–то затянуло корой за двести с лишком лет, а моя бензопила на ней аккурат и запнулась. Цепь — вдрызг! Не будет, котик, мемориала для Радивиловны. Прости, если можешь…

Корзун устало шевельнул рукой и швырнул к ногам помертвевшей Зиночки обрывки цепи от «Хускварны». Никому не нужные, они долго еще валялись потом у крыльца наглядным свидетельством нечеловеческих усилий завхоза в его обычно успешной борьбе с окружающей природой.

— Нет повести печальней — ни на свете, ни в нашем «Образинокультпросвете», — не совсем удачно и отнюдь не вовремя прибегнул к шекспировскому литературному наследию дядя Вася. — На данный момент, я так кумекаю, повестка Дня благоговения исчерпана?

Никто, как всегда, не ответил ему, и дядя Вася, увлекая за собой старика Семеныча, первым покинул красную ковровую дорожку.

— Помяни мое слово, Семёныч! — кричал он на ухо спутнику по дороге домой. — Жди завтрева к себе в кочегарку просителей. За пеплом к тебе придут. Потому как День покаяния, значит, грядёт. А в День покаяния, старче, положено пепел на голову не жалеючи сыпать.

Смеркалось. На темнеющем небе загорались первые неяркие звезды. Поредевший хор, разбредаясь по домам, сиротливо допевал последнюю праздничную песнь. Правда, на опустевшей Спортивной улице слушать его было уже некому.

Наступивший день начался сумрачно и непогоже. Старик Семёныч, по древности лет заплутав в череде времён года, среди лета открыл отопительный сезон. Окна в приемной, где в угрюмом молчании по одному собирались члены профсоюза, пришлось распахнуть настежь. Но дышать все равно было нечем. Не спасали положение и двустворчатые двери. Пропуская входивших, они раз за разом нещадно скрипели, пока, наконец, совсем не захлопнулись вслед за припозднившимся завхозом. Тягостная тишина в приёмной нарушалась лишь шарканьем по асфальту метлы дяди Васи за окном.

— И куда ж это подевался наш виновник неудавшегося торжества, хотелось бы мне знать? — надтреснутым после бессонной ночи голосом с трудом произнесла Нина Нетреба.

— Федя–то? — живо отозвался с улицы всеведущий дядя Вася. — Аки птах небесный, на утренней зорьке в кочегарке у Семёныча уж хлопотал, сердешный. Всё пепел из котла лопатой выгребал. Знать, крепко затужил, голубь!

— Нашёл, чем заниматься в такое время! — неприязненно усмехнулась Нетреба. — Рассказал бы лучше нам о своём «шедевре», а заодно и о том, как докатился до жизни такой!

Злая ирония Нины не была продиктована стремлением получше узнать секреты творческого мастерства Феди. Содержание ставшей в одночасье знаменитой его картины «Белый квадрат» было уже доподлинно известно всем. Кассирша вновь и вновь болезненно переживала своё неумышленное участие во вчерашней неприглядной истории. Ночь она провела в слезах вдвоем с секретаршей у двери кабинета, в котором заперлась оскорбленная Элиза Радивиловна. Лапонька, в течение ночи тоже не сомкнувшая глаз, неровными шагами ходила по приёмной от стены к стене и, не теряя надежды достучаться до управляющей, изредка решалась царапнуть розовым ноготком по дерматиновой обшивке заветной двери. Наконец, к утру обе с радостью обнаружили в дверной замочной скважине свернутый трубочкой листок бумаги. То была долгожданная весточка от Элизы Радивиловны…

— Ну так вот, — с твердым словом обратилась к сослуживцам Нетреба, — давайте решать, что делать, раз, как пишет Элиза Радивиловна, уже всем и повсюду известно о будто бы чинимых у нас в конторе безобразиях.

— Нет, ну самое обидное–то что! — первой взяла слово Лапонька и нервным движением руки совершенно случайно отбросила с колена, открытого взгляду пригорюнившегося Глеба, несколько складок коротенькой юбки. — Ведь всё, как есть, неправда у этого Феди! Где, я извиняюсь, непременный реализм художественного вымысла? Никакого реализма и в помине нет. Одна клевета!