Андрей Агафонов - Ангелы падали

Конечно, есть еще музыковеды; почему бы не обрушиться на них? Подобно филологам, они интересны и полезны лишь самим себе; подобно филологам, они паразитируют на чужих судьбах, страстях, трагедиях… Но их жертвы (музыковеды тут выбраны наудачу, автор меломан — жертвы любых теоретиков постфактум) говорили все же на другом языке. Убивает то, что о гениальном писателе или поэте, хозяине именно слов, можно написать сухо, нудно, стандартно — научно. И не только можно — нужно, поощряется и требуется! Научный стиль изложения! Да вот незадача — пока Заратустра спал, овцы объели лавровый венок на его голове и заблеяли возмущенно: «Заратустра не ученый больше!» Дело ведь не в головном уборе… «Гениальный Бахтин» — простите, не расслышал! Он кого–нибудь заставил расхныкаться, рассиропиться, ваш гениальный Бахтин? Он впечатал в мой мозг какое–нибудь огненное видение, он позвал меня с берега голосом, полным высокой тоски: «Тамус!», темную комнату какую–нибудь открыл ли мне? Нет, это сделал Достоевский. Рабле сделал это. А какони это сделали — никто не знает. Потому что это — искусство, творчество, у творчества же нет ни законов, ни закономерностей. То, что убьет меня, другого сделает сильнее. То, что заставит меня зевать, другому переломает кости. И частное мнение г-на Бахтина о «карнавализации» и «полифонии» в романах Достоевского и Рабле останется лишь его частным мнением. Интересная теория, как сказал один великий математик, увидев выведенную мелом формулу:

2х 2=4

Давайте вернемся к некоторым простым и неоспоримым истинам. Искусством является то, что дает катарсис — очищение через ощущение своей причастности ко всему сущему. А это всегда — страдание, всегда — трагедия, пускай страдание светлое, а трагедия — оптимистическая, потому что из человека, самодостаточного, как ему казалось, вытягивают жилы, выпрастывают нервы, и вот они звенят и надрываются от малейшего ветерка, эти связующие его и Вселенную нити. Легчайшая пушинка — конвульсия, судорога, спазм, припадок, обморок, агония! И — да — затем просветление, экстаз, эйфория… Но — анализ?! Какой может быть анализ с комом в горле?! На смертном ложе — ибо каждый раз будто умираешь и рождаешься заново — какая наука?! Право же, надо очень ненавидеть либо себя, либо искусство, чтобы до такой степени лелеять «искусство в себе»… То есть — « наукуоб искусстве»…

Следует ли из вышесказанного, что возбраняется писать о словах? Да конечно же, нет! Яблочко от яблони, огонь от огня — старые книги, сгорая, рождают новые, из поэтической строчки возникает многотомная сага, культура целого народа вычеркивается десятком безумных фраз… Все длится марафон. Но когда это возможно, огонь от огня? Когда творецвоспринимает другого творца. Воспринимает сострадая, завидуя, болея его болью или его наслаждением… И свое сострадание, свою зависть, свою боль он выражает такими, например, словами: « Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями свищет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:

не расстреливал несчастных по темницам…

Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки… Дайте Цека…»

А потом приходит профессиональный филолог, холодный сапожник, мнимый больной — и пишет пухлую диссертацию на тему «Переосмысление О. Э.Мандельштамом лирики С. А.Есенина в свете гуманистических традиций русской литературы». Патологоанатомы, некрофилы, мясники! Где набраться липкойбумаги на тебя, неисчислимая гуманистическая филолочь?!

Конечно, можно разобрать по косточкам «поэтический синтаксис» поэта Мандельштама: «То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш — и щучью косточку найдешь». Можно рассуждать о наиболее употребительных временах глаголов, обилии предикативных связок и частотности употребления многоточий. Что с того, что никому от этого ни холодно, ни жарко, ни Мандельштаму, ни самому филологу! Ученый! Доктор, мать твою! Ты доживидо этого состояния, до застывшей на губах ухмылочки, до воровского взгляда исподлобья и рыбьей тоски в душе, до легкой рассеянности пополам с жестокой самоиронией: