Андрей Агафонов: Ангелы падали

То есть — черный юмор существовал всегда. Но только в наше время всего массового–кассового он пошел в тираж, обуял и обаял чуть ли не каждого второго… Игра с трупом — элемент, а лучше сказать, сегмент культуры XX века. Тут можно и Кортасара вспомнить, и забавную легкую комедию «Уикенд у Берни», и, например, Ленина, или семейство Романовых: игра в кости! Коллективное бессознательное само себя определяет по разряду гальванизируемых мертвецов: президенты–големы, с гуттаперчевыми носами и фарфоровыми финскими зубами… Вампиры, оборотни, зомби, Чебурашки — любимые герои детворы… И — монструозно разросшаяся фантазия, громоздкая вариативность событий, новости дня:

— У меня есть плохие новости и плохие новости. С чего начнем?

— Давай сначала плохие новости. Так… А теперь плохие новости.

(блокбастер Тони Скотта «Последний бойскаут»)

Кто умножает познания — умножает скорбь. Каждый из нас с легкостью представит себе (а многие, вероятно, представляли не раз) множество способов, каковыми он или его близкие могут быть умерщвлены: от ядерной войны до энцефалитного клеща, от кулька с клеем до ямы с жидким бетоном, от поцелуя до ножа…

Невозможно знать все это… Стоп, читатель! Я прошу данную фразу принять совершенно всерьез: невозможно знать все это и не сойти с ума.

А мы и есть сумасшедшие. Черный юмор — верный симптом тихой, милой истерики, в состоянии которой мы с сознательного возраста и пребываем. Мы знаем, что от происков судьбы никто не защитит — Бога–то нет, — и это добавляет нам еще веселья. «Бог умер» — это не черный юмор, это серьезно… Ха–ха…

И только из–под век или веков утешающе поблескивают золотом (как и полагается всему античному) циничные слова Диана из Прусы: «Хотя людей со всех сторон окружают несчастья, однако у них есть утешение — рано или поздно им наступит конец».

Однажды я воспарил. А воспарив, оглянулся. И увидел: закинутые к небу лица обиженных женщин, каждой из которых я на прощанье сказал слова, предназначенные другой; добродушные, распаренные, хмельные рожи друзей — не то банный пот, не то горькие слезы трогательно индевеют в их ресницах; улыбающиеся — «прости, что мы плачем», — родные…

И только одна, глядя не вверх, а прямо перед собою и параллельно земле, идет, лавируя между ног собравшихся, по своим делам, — кошка.

Она не смотрит, но лишь она сохранила верное мне воспоминание: как на несколько сладостных секунд полегла, треща, ее тонкая острая шерстка под моей ладонью, и качнулась на место, и судорога удовольствия прошла по ее телу, от запачканных розовых подушечек на задних лапах до комочка нервов под язычком.

Когда же это было? Это было у торшера, и свет желтел у меня на коленях, а кошка спрыгнула в темноту… Эти несколько секунд были — счастье; я не знал, а теперь и не помню, что было — счастье, где было — счастье…

Но вот я оторвался уже от здешних огней, смешал земные спектры, ввинтился серебряной стружечкой в темно–синее небо… я уже на другой стороне… зонтика…

А там растет зеленая трава, светит желтое солнышко, все курят глиняные трубки, и сам Господь сидит на крылечке и окутывает себя белым плотным дымком. Я подхожу и здороваюсь с ним, и рука у него жесткая, как наждак в промасленной бумаге, и тогда я начинаю плакать. А потом спрашиваю:

— Господи Боже, и чем же мы теперь займемся?

— Ничем, — говорит он невыразительно ласково. — Отдыхай, сынок.

«Отдыхай…» Только теперь я понимаю, что устал. Как же я устал. Господи, да я на ногах не стою…

Екатеринбург, 1996