Андрей Агафонов - Ангелы падали

Если китч — это безвкусица, а безвкусица, по сводному определению Даля и Ожегова, излишество, смесь и пестрота, то что же есть вкус? Расшелушив цитаты знаменитых эстетов, одно–единственное зернышко обнаружим: вкус — это широко понимаемый Чехов. Скромность, сдержанность, «умеренность» (шиллеровское словечко; и — как же не прибавить?! — ) и аккуратность. Все, что грубо, резко, дерзко, пугающе, отвратительно, кошмарно и великолепно — по определению, безвкусно. Все стилизованно «восточное» (а это, к примеру, романы и вся философия Константина Леонтьева, «Персидские мотивы» Есенина и т. д.) — китч. Храм Василия Блаженного — апофеоз китча. От упреков в китчевости спасает одно — труднопроходимость, «элитарность». Чехов, да, был прост и благороден; но его «ценители» циничны — они вовсе не против вообще смеси, вообще пестроты — они лишь за то, чтобы смеси были несъедобны, а пестрота — неприятна. Чтобы читатель–зритель ни в коем случае не получил от общения с искусством простого и ощутимого удовольствия. Опять какое–то шулерство и подмена понятий… Или вкусом теперь почитается совсем не то, что раньше, или налицо явное притворство — но отчего же образцом вкуса, эталоном современного писателя всерьез и надолго заделался Владимир Набоков, виртуоз деланья читателю гадостей?.. Отчего не рискуем мы назвать искусством то, чего нельзя воспринимать без гримасы ужаса или удовольствия, и предпочитаем накладывать грим? Почему искусство должно поглощаться с холодным восхищением и каменным лицом, смаковаться по кусочкам, обгладываться специальными зубными протезами («ученый критик»)?

«Народу нравится Глазунов» — не повод для отрицания Глазунова. Народу нравился и съеденный критикой Константин Васильев. Подозреваю, что даже Леонардо да Винчи еще при жизни пользовался определенной популярностью. Вместе с тем, я бы лукавил, делая вид, что суть вопроса именно и только в массовом признании тех или иных авторов. У китча есть свое, характерное мировоззрение, своя программа. Их–то мы и рассмотрим в заключительной части данного эссе.

Осознанное и не всегда естественное стремление к простоте и доступности. Высокоученый автор теории этногенеза Лев Гумилев самые сложные моменты своей теории предпочитает пояснять языком разговорным, а иногда и вовсе базарным: «…Этот француз привез с собой массу своих галантных земляков, поскольку больше любил Францию и свои французские владения, чем Англию, которую унаследовал. Но кто же отказывается, когда дают корону! Тогда, естественно, произошло новое внедрение пассионарности в массу английского населения»… Гумилев придерживался следующего святого принципа: если тебе есть что сказать, ты скажешь это так, что тебя поймут все, желающие понять. То же относится к абсолютному большинству «китчеров» (далее — без кавычек).

Тяга к поэтизации и эстетизации сущего. Китч много упрекают в намеренной «красивости», но вот я, убей Бог, не пойму, чем это хуже нарочитой безобразности и прозаичности? Если же судить не от противного, то и тогда замечу, что закон перехода количества в качество здесь срабатывает железно, и у самого китчевого русского поэта — Северянина — есть действительно прекрасные стихи, отвечающие всем канонам китчевой эстетики.

Чудно сочетающиеся мифотворчество и реализм. Китчеры, как никто, нуждаются в доверии — следовательно, должны быть предельно откровенны как с читателем (зрителем, слушателем), так и с собой. Крайнее выражение подобной откровенности — романы Эдуарда Лимонова. А с другой стороны, жизнь коротка, искусство же вечно — и да здравствует сказка! Как обойтись здесь без пары теплых слов о желтой прессе, более романтичной, чем циничной, воспламененной, чем прожженной?.. Копченое, толченое да дробленое, как сахар, стекло превращать в лучистые стразы и называть их «звездами», лепить из темных делишек светскую хронику, творить из мышиной серости отечественной эстрады некую волшебную гору, где каждая свадебка — пир горой, каждый чих — приключение, где даже сексом — мнится и читателю, и журналисту — занимаются как–то совсем–совсем по–иному, динамичнее и демоничнее, — право же, это нелегко и за деньги не делается, только из удовольствия.

Раз уж речь зашла о мифотворчестве, коснемся взаимоотношений китчеров с политикой. Равно как большинство их предшественников–модернистов, китчеры склонны к экстремам: «А вот у поэта — всемирный запой, и мало ему конституций!» Все или ничего! Но лучше правое «все», чем левое «ничего», и это тоже понятно — спокон веку все левые теории были левыми теориями, все они были скучны и пресны, все они делали ставку на число, на ряд и на цвет, а «китчеры» в эти игры не играют, Историю и Искусство (считают они) творят победоносные одиночки, и в каждом — радуга, космос и вакуум. Потому и общаются они между собою достаточно настороженно, дают знать о себе — не более того. « Порфирий… двусмысленно косвенно намекнул мне, что, может быть, он был охранником, как знать, Аушвица. Порфирию хочется придать себе интересиость. Каждому человеку хочется выглядеть байронично. Мрачный байронизм, мне кажется, заложен в самой природе человека. А что может быть байроничнее профессии охранника Аушвица?» (Э. Лимонов, «Коньяк «Наполеон»).