Андрей Агафонов - Ангелы падали

Свой смак.

Сознайтесь, гости моего мозга! кто привел сюда хорошее сновидение? Я взвихрю его сердце, как разорванную подушку… Я расцелую до мяса мякоть его ладоней и осыплю их солью… Я отвечу любовью за любовь. Не бывать больше хорошим сновидениям у меня в изголовье!

Недолго снам осталось мучить меня; скоро забуду я закрывать глаза на происходящее помимо моей жизни. И все сольется: смех и совесть, жизнь и жесть… И сплющит меня, спрессует в альбомный лист — я стану плоским, как бумага, я стану белым, как бумага, размозженный между моим полом и моим потолком…

Вот опять этот темный мальчик в неопрятной, лоскутами висящей рванине… Все тело его чумазо под промасленной ветхою тканью, но я‑то знаю, что всю эту грязь истребил бы одним поцелуем. Долгим, как музыка в темноте… Злым, как слезы… Все тело его… Омыть… Затеплить…

Гори, моя черная свечечка… Подмигни мне… Тебя никто не отнимет, ты будешь со мной всю жизнь, всю мою жизнь. Я забываю тебя иногда, чтобы нежнее, недоверчивее вспомнить потом. Ты все дальше от меня, все прекраснее.

Трение и скольжение, которое тоже только разновидность трения, — таковы мои состояния в этом мире. Мокрый асфальт, ночной, блестящий, — он дает иллюзию, будто я расхаживаю в башмаках по звездному небу, дирижируя мирам горящей папиросой. Когда он влажен, этот мир, омыт дождем, семенем, кипящим маслом, огнем и слезами — о, моя душа замирает тогда, скользит и боготворит Инерцию… Но сухость, неизбежная засуха рвет мою душу, и опять остаюсь я наедине с воспаленною плотью, с удушливым чадом горящих семечек, с тараканами и мертвецами… Ссадины, гнилые болячки, тухлые комки несвежего белья и разведанных сердец… Вонь моего сердца…

Сахарная пудра в глазах, сахарная вата в голосе… Они истекают ванилью. Темные пятна пота подмышками белых одежд… Мимолетный, житейский, простительный запах изо рта… Неисправный желудок — исправное, доброе сердце, кожаное, в латунном переплете принципов. Светлые головы, души… Я знаю, чему они обязаны своим вкусом, эти сахарные головы — собственной бесталанности. Они никогда не примут меня за своего, потому что я им — мешаю, я их — смущаю, я их — размешиваю… Но я так люблю сладости!..

Я злым хожу здесь. У меня уже испортились зубы от них.

О да, «эти глаза не лгут». Эти глаза как лужа; сегодня в нее бросили горсть конфетти, завтра опорожнят переполненную пепельницу. Душа? Да ее душа перемещается пинками! Ее душа — бульон: что бросишь туда, то и съешь. Ничего — своего! Ничего — навечно! Все — от погоды, от климата… до климакса…

Коллаж из писем, зеленые, синие, черные почерки, рваные края, оборванные фразы. Лоскутное одеяло, укрывшее нас потом. Она в изнеможении елозила коленями под собственными и моими письменами…

Вот главное, что мы предали — наши письма друг другу. Но они уложили тебя в постель со мной — мои письма. Именно они. Сначала ты узнала, сколь искусны пальцы моего духа… Ты кончала от них — от нежных словечек, невесомых, прозрачных гирляндочек. От мыльных пузырей.

Все это в прошлом. Я думал, что умру — а я не умер. Чувствовал, что схожу с ума — а не сошел. Был глубоко несчастен — и вынырнул. И, если бы она умерла — я бы забыл ее.

Ну, так пускай она умрет.

Я — анти–фокусник, я глотаю свои лезвия в язвительном одиночестве. То, что видите вы — холодная, серо–стальная блевотина отторгнутого мною горя.

Но теперь я растерян, я задыхаюсь — даже мое страдание изменило мне…

Три пластмассовых шестерки нашел я в магазинном куске сыра, две черные побольше и одну маленькую, кривенькую, синюю.

Я ношу свою старую холостяцкую цепочку. С тремя шестерками теперь. Я нежно люблю больную, гнилую, анемичную девушку, любящую, когда я болен… Сплю с другой… Вспоминаю третью — уже, наверное, без злобы. Так…

Три шестерки и некто незримый, ими вращающий. Превращающий ненадолго в девятки. То одну, то другую. Некто, задающий форму, цвет, положение в пространстве; и, видимо, во времени.

Волосок ДНК в бокале человеческого тела. Вместе с кровью выплеснули Христа. Мокрое место не может быть свято. К вопросу о непорочном зачатии…