Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Ты что ль, Люлин? Выходи. Отсидел свое.

Медленно, как в полусне, Люлин повернул голову, едва осознавая, улавливая смысл неожиданных слов. И когда вышел во дворик гауптвахты, тесный, залитый светом, он показался Люлину необъятным. Зарябило в глазах от белого солнца, и от чистого потока холодящего и одновременно согревающего воздуха свело грудь, трудно стало дышать. Вмиг потемнело в глазах, голова закружилась, и Люлин едва устоял, удержался во всеобщей круговерти. Но зрение постепенно возвратилось, и радостно стало на душе, так радостно, что захотелось смеяться и прыгать, и плакать, но, увидев дружелюбное лицо начальника гауптвахты с ехидносветящимися глазами, сдержал улыбку, остался серьезным и внешне безразличным к своему освобождению. Лишь жар охватил тело и побежали мурашки. Глаза заслезились. Люлин сильно, до боли в легких вздохнул, застегнул отобранный при аресте ремень, заправился, надел пилотку, вслед за капитаном пошел к выходу. Там их поджидал командир взвода. Но вышли из комендатуры, и Люлин не удержался, лицо его расплылось в улыбке.

В училище шли пешком. Был ясный, майский вечер, в воздухе повсюду началась зеленовато–розовая дымка. И в городе Люлину показалось все необычайно прекрасным и радостным: и вековые булыжные мостовые, и броские вывески, и витрины магазинов, кафе, бары, галдящие, оживленные, переполненные, и лабиринты улочек, пестрые одеждами горожан, и тени цветущих каштанов. Ласточки с возбужденным жизнерадостным писком проносились меж домов, неуловимо скрывались под крышами. Это опьяняло, бодрило, и хотелось до глубокой ночи бродить в переулках, слушать певучее разноголосье прохожих, влюбляться в красивых встречных девушек и дарить цветы. И Люлин шел, смущенно улыбаясь, забыв о накатывающих волнах страха, испытанного в камере, словно сжимающейся в ночи.

Часа четыре сидели за вынесенным на балкон столиком. До самой крыши сетью раскинулся дикий виноград, создавая спасительную полутень. Лицо Анжелы в светотеневых пятнах с лучащейся в глазах доверительной незащищенностью, то восторженное, то грустное, было полудетским и милым для Люлина. Говорили о будущей жизни. Анжела размышляла вслух. Что это за жизнь? Подлость кругом, расчет. Надоело жить во лжи. Тянет в степной аромат цветов, где по весне дышится легко и приятно, и какое блаженство ступать туманным утром по росистой, слипшейся, холодной траве. В мягком покоряющем голосе девушки сердце Люлина ловило что–то роднящее их. Он представил ночной поезд, себя, лежащего на верхней полке, как трясется который уж день в ожидании чего–то. И вот — в заоконной недолгой свежести гаснут звезды, и взору открывается бескрайняя степь — раздолье для вольного.

Лесков успел переодеться в немнушийся костюм («Верно у нее хранил») и полулежал в кресле, деловито забросив ногу на ногу. На лице сквозь бледность проступал легкий румянец. Лесков курил и с усмешкой, и с горечью в голосе рассуждал:

— Я ей талдычу в письме: складывай манатки, бери дочку и приматывайте. Упрошу я начальника. На колени встану. Никуда он не денется, выдаст пропуск. Как миленький. Не изверг же. Заживем. Что, другие лучше нас? А она: «Ты спятил? Я из Сухуми никуда. Зачем?» Ей, видите ли, и там неплохо. А потом: «Ах ты, наивный мальчик. Барашек кудрявый. Не расстраивайся, не надейся, ты — не моя последняя надежда. Тут дяди стихами обо мне, стихами, цветы — машинами. А в отпуске мы сцепились. Такой скандал, врагу не пожелаю. И не выдержал я: «Надо было с первым встречным». — «Вот ты как? — закричала. — Ненавижу тебя!» Выпил я тогда здорово, слабость меня одолела, в глазах мурашки. Да и забыл я сказать что было. Встретил я приятеля Тори — Тариэла, из армии вернулся. «Тори, гамар, мол, как дела?» — «Слюшай, — говорит, — такой я женщин встретил…» Рассказал про жену мою. И врезал я Тори по калгану, да зря, он не виноват. Сошел я вниз, в гараж, «Волжану» выкатил, магнитофон на полную катушку, на кассете, помню, Новиков был, и рванул я прямиком по Эшерскому. Это, старик, где мост через Гумисту. И опять я вру. Не один я был. Лешка со мной. Лешка Чубирин. Погостить приехал. И такая значит петрушка. А он ведь тоже добро выпил. И мы неслись. На спидометре — под семьдесят. Дачки, домики, ветерок в ушах и… банально, но не вписались в поворот. Вспомню и тошно. Хоть бы на мосту, насмерть чтоб. А то столбик бетонный к черту, да заборчик. Пока переворачивались, Лешка тапок потерял. А у меня лишка на руке. Ну, это потом. Лежим мы, машина на боку, я на Лешке. Смех и грех, если б трезвые были и что случись — каюк. А в училище меня строго наказали за развал семьи. А ты, Анжела, спрашиваешь, как дела. Как в сказке, — Лесков нервно провел ладонью по краснеющему лицу. — Ты, старик, тоже хорош. Видел и молчал. А я пропадал. Ты — трус, старик!