Павел Мухортов - Повести и рассказы

Люлин долго с удивлением поглядел на друга и ничего не сказал.

— Не надо, Сережа, — упрекнула Анжела Лескова и виновато улыбнулась. — Валентин тут ни при чем.

— Он не виноват? — Лесков будто только сейчас уловил смысл сказанного и опять озлобленно выкрикнул: — Что не надо? Ты тоже туда? Молодец. Знала, что со зла я, как раз после отказа твоего и тебя любя. А что бы было? Ничего! Слышишь? — Он качнулся вперед, схватился руками за голову. — Ничего, ничего. — Последнее слово он бормотал дрожащим полушепотом.

Люлин вскипел, но сник, смотрел на друга с досадой. Слабости в нем Валентин прежде не подмечал.

— Мальчики! Мальчики, — протестовала Анжела, встревоженная, косила глазами на Лескова. — Что вы, Сережа? Ну–ка, уймитесь. Не то в лоб дам. Праздник сегодня. Выпуск.

— Да, ты права, — сказал Лесков тихо, в раздумье будто, отнял от лица руки. Люлин поразился его бледности. Лесков в растерянности смотрел на девушку. — Похмелье, похмелье, Анжела, — и он неожиданно горько улыбнулся. — Вздор! Чепуха. Причем тут праздник? Устал я. Время усердно, вот и дрянь наваливается. Волю бы мне, волю, — молвил Лесков бесстрастно неизвестно кому. И вдруг заорал, как придурок, вскочил — будто его подбросило: — Дай волю, гад!

Он облокотился на перила балкона, свесил голову, но все слышали его тихий вздох: «Господи, дай сил».

Тишина необитаемого дворика нарушилась звуками музыки — это в глубине садика надрывно залился магнитофон. Люлину, раздраженному какафонией, померещилось в согнутой фигуре друга неразрешимая и еще непонятная им забота. И это мучительное, неясное ожидание чего–то, и потупленный взгляд, и его вскрики и вспышки злости, и смиренные вздохи — все заводило Люлина в тупик. Отчего? Почему? Зачем эти его мучения? Минута длилась долго, казалась неимоверно тягостной. Лесков повернулся, и Люлину удалось поймать его глаза — то, что в них обнаружилось, незабываемо врезалось Валентину в память. В них скользнуло отчаяние. А еще два года назад Лесков никогда б не позволил себе расслабиться. Вспомнилось, как поздним туманным вечером возвращались из увольнения. Шли под дождем, веселые, возбужденные, и Лесков, слегка пьяный, не унимаясь, бубнил: «А веришь, старик. Ничего не страшусь я. Мне бы героем американского вестерна, — и он потряс кулаками, — сокрушу. И морально не задавить меня. Не–ет. Но странно бывает, больно когда видишь, как один благородно, а другой все подленько норовит. Тут сила нужна».

— Грустно с вами, ребята, — вмешалась Анжела. — Пустота и никакой фантазии.

— Есть, Анжела, и пустота, и фантазия, — откликнулся Валентин, оживляясь. — Я их шкурой прочувствовал. Выехали мы как–то на полевой. Декабрь на дворе. После марш–броска пропотели, злые входим в казарму. Ноги гудят. Елки–моталки! Стекла выбиты, ветер гуляет. Иней мерцает, хрустит сочно под сапогами. В углу одна лампочка. Койки в три ряда в два яруса. Забрался я наверх и, как был в шинели, в амуниции, так и завалился. Одним словом голову обмотал, вторым укрылся. Сплю. Первый год и снов не видел. Проснулся до подъема, рука затекла. Одеяло стянул с лица, а оно влажное. Сел, озираюсь, трясусь от холода. Побежали на зарядку. Мороз, тела не чувствую. Дорога пустынна, уползает далеко вперед. Возле горизонта Венера сияет, пляшет будто улыбается. Пока бежали, согрелись. На ручье лед проломили, умылись. Кто, поленившись, просто руки сполоснул. За завтраком пайку проглотил — и шлеп–шлеп на занятия по снегу. И дней десять так. Пейзаж серый, серые стены деревянной казармы, обшарпанные, лес вдали в дымке проступает, небо низкое, тоже по–зимнему сероватые. На тактике мы обычно стояли. За полчаса до костей промерзнешь. Ног не чувствуешь. Топчешься, бьешь сапогом о сапог, и мысль сверлит: «В печь бы их сунуть». Зато когда на зимние квартиры, в город въезжаешь — человеком себя признаешь. Жизнь любишь, и вроде теплее в городе. Фантазия? Нет, ограниченность, урвал кусочек счастья, пляши, радуйся.

— Врешь ты все — твердо сказал лесков, и Люлину показалось, упрямо. — Накрутил с романтикой. Трудно было, весело было, а твоей фантазии — ни гу–гу! И еще чего–то, увлеченности что ли? Прости, но я перестал понимать тебя.

— Ты хочешь сказать, что…

— Понимай как хочешь

— Ребята, не надо ссориться, прошу вас.

— Это мы, Анжела, по–дружески, — Люлин принужденно улыбнулся и взял чашку с кофе. «Он, кажется, понял, что обидел меня. Похожее что–то уже было. Когда? На первом курсе? — думал Люлин, прищурившись и, отпивая черную гущу, он сделал последнее усилие, чтобы оттолкнуть, скинуть пробивающуюся в сознание волну воспоминаний, вернуться сюда, на балкон, где отдаленно прозвучали слова Лескова, обращенные к Анжеле, но события минувшего и связанные с ним ощущения, мысли — все то мгновенно ударило, пихнуло Люлина и, вздрогнув, он отшатнулся, как давно когда–то отшатнулся от Лескова, кода тот зло бросил в лицо эту фразу — и мелькнули лампы дежурного освещения, тускло синеющие в спящем казарменном помещении, и сквозь мутную пелену в глазах Люлин увидел ряда тесно стоящих коек и поблескивающие зрачки Лескова.