Павел Мухортов - Повести и рассказы

Слава богу, она нарадовалась, выпустила Лескова и мило засмеялась — у нее был очень приятный смех.

— Поздравляю, мальчики. Какие вы забавные, почти блестящие. — И опять она засмеялась, и поманила рукой, приглашая в квартиру.

— А почему почти? Ты сказала или послышалось? Мы как пришельцы из мира неведомого. Мариолюди мы. Иная Галактика, полная таинств, иное окружение, — бойко басил Лесков, по–хозяйски вешая на крючок фуражку и мученически стаскивая запыленные сапоги. — Познакомься, старик. Это Анжела.

— Очень приятно. Люлин. Валентин, — четко отрапортовал Люлин, неизвестно отчего краснея и, ощутив в ладони холодные девичьи пальцы, осторожно приподнял («Глупец, наклониться надо!») тонкую руку, коснулся губами, опять сказал поспешно: — Очень приятно. Его пожелание странно совпало с ее, прозвучало в унисон и, чувствуя неловкость, опять краснея, Люлин нахмурился, опустил глаза, принялся энергично расстегивать китель.

— Пока располагайтесь, я быстренько. Сережа, помоги Валентину, пусть освоится, — и она убежала на кухню, загремела посудой, поставила что–то на плиту, открыла кран.

— Мечта, старик, — расправляя круглившиеся под рубашкой плечи, произнес Лесков восторженно, входя в комнату, и Люлин не понял, что он имел ввиду: хозяйку или ее квартиру.

В просторной комнате, нежно зеленеющей обоями с колокольчиками, было светло и по–летнему жарко, в распахнутое окно врывался уличный шум и отдаленный грохот трамваев.

— Чай? Кофе? — донеслось с кухни.

— Кофе, будь добра, — откликнулся Лесков, падая в округлое кресло и, усмехнувшись, негромко добавил: — …ближе, чем преданный друг, но любви ко мне у нее нет. Хоть танцуй! Почему?

Молчаливый, усаживаясь в кресле напротив Лескова, Люлин ощутил все больше захватывающую усталость, тело ломило, головная боль изматывала, втягивала в странное состояние нереальности происходящего. «Глаза запоминаются у нее, ласковые, чуткие и, наверняка, желания угадывают. А голос певучий. Я видел ее. Но где? Когда?»

Лесков с удовольствием вытянул ноги, снял, швырнул на журнальный столик галстук, с облегчением расстегнулся, обнажая загорелую грудь.

— Благодать, старик. Комнатка — мечта обывателя. Как у моей бывшей жены. Помнишь? И все же Анжела меня не любит. Ну, почему?

— Ее спроси.

— За простачка принимаешь? Я‑то знаю, что она скажет. Заладила, как проигрыватель, друзья детства, друзья детства. Пойти ее.

— А как ты думаешь, — перебил вдруг Люлин, — многие наши с армии деру дадут?

— Деру? О, милый мой, болезненное трогаешь? А что, по–твоему, дать деру? Уволиться? Так это дело хозяйское. Я не в рабство себя продал. И слабый человек, он разве не вправе отступить? Можно ли обозвать его трусом? Винить в чем–то? А? Армия не для слабонервных, не для тонких душ. Беда в другом. Кого у нас считают хорошим офицером? Кое–как служит и четко поворачивается через левое плечо. А кто влезает со своими суждениями, пардон, болван, хоть он — умнейший мужик и в тысячу раз трудолюбивей всякого… Ах, вы не заучили с первых дней азбучных истин армии? Ах, вы самолюбивы и переделать свою человеческую натуру не в состоянии? Ваша беда, — и, криво улыбаясь, Лесков закатился тихим и каким–то болезненным смешком. — Стойко переносить все тяготы и лишения. Знаешь ли, милый мой, емкая эта формулировка. А потому, старик, живи и помни, наш век недолог. А, значит, люби жизнь и цени красоту. Видишь, каштаны? Вон за окном зеленеют. Солнышко светит. Прелесть. Дома — красотища. Они ой как много повидали и нас с тобой переживут.

— Тебя, Петрович, «батенька» не слышит, а то бы спровадил на кичу без рассуждений.

— А ты, вроде как, вкусил сию прелесть?

Люлин вкусил. Он помнил все и не мог забыть. В поездах мучился, не в силах заснуть при голубоватом свете потолочного плафона, в самолетах не переносил задернутых на иллюминаторах синих штор, в квартирах, обнаружив голубой абажур торшера, втихомолку ругался. И всегда ходил при часах. В пору отсидки на гарнизонной гауптвахте, да и сейчас, два с половиной года спустя, он не до конца разобрался в той непоправимо случившейся истории, важное что–то от него постоянно ускользало, растворяясь в массе вопросов, и Люлин, не обнаруживая связи, бессилен был разорвать замкнутый круг поиска ответов на десятки вопросов, которые подспудно рождало в подсознании каждое воспоминание.

Комендатура, это мрачное место, размещалось в центре города, там же, где во время гитлеровской оккупации — гестапо.