Павел Мухортов - Повести и рассказы

В ту пору он понял многое. В училище, не раз просыпаясь долго до подъема, он лежал, вглядываясь в окно, в предрассветную серую муть, думал.

… — Петрович, ты отцу звонил? Он знает?

Лесков угрюмо молчал, задумавшись о чем–то. Потом спохватился:

— Приятели успели ему доложить. А я просил не дергаться.

— Ну и дурень! — заметил Люлин рассерженно. — Кому нужно твое упрямство? Кто оценит? Если хочешь знать, каждый, будь он на твоем месте, имей такую лапу, глазом не моргнул, сцапал синю выгоду, себе на благо.

— А, может, я задумал что–то? Может, дума какая гложет меня? Может, я ненавижу, когда через папочку?

В сухом взгляде Люлина мелькнуло раздражение:

— Ты не рехнулся? Им, небось, ничто не претит? А?

— Они — это они, а я — это я, Лесков.

В последний раз друзья обошли родное училище, постояли, покурили, припоминая разное. У ворот КПП их нагнал Чубирин.

— Мужики, вы это самое, я говорю, в ресторан–то приматывайте. Все заплачено. Давно.

— Спасибо, Леша, — откликнулся Лесков и вежливо кивнул головой. — Будем.

— Да, за все заплачено, — задумчиво повторил Люлин.

Они вышли из ворот училища и повернули в парк. Под сенью блестящей листвы, по песчаным дорожкам вскоре вышли к рынку, пересекли несколько улочек и оказались в уютном местечке между улицами Кутузова и Ушакова. Было около полудня, и ослепительно белое солнце стояло над головой, жарило черепичные крыши коттеджей, утопающих в скуксившейся зелени вишневых и яблоневых садов, золотило стекла автомобилей, длинным рядком приткнувшихся у пыльных тротуаров, отражалось, сверкало на голубой, бежевой, красной эмали капотов, морило вялых, будто сонных прохожих. Чудилось — знойный воздух, тяжелея, медленно оседает и давит. От пестроты рябило в глазах. Люлин, погруженный в грустную задумчивость, слегка жмурясь, шел вслед за молчавшим Лесковым. «Прощай юность. Прощайте, золотые годы. Неужели мы утратили это бесценное навсегда?» — И как холодным острием пронзило тело. — Наташка. Твоя гибель вышибла меня из колеи».

Вспомнилось, как в отпуске, ровно год назад, он снова приехал в Калининград и среди ночи отыскав на той улице ее дом, как лунатик, часа четыре простоял под дверью, звонил, стучал и отходил, садился на ступеньки, курил подряд сигарету за сигаретой, спиной прислонясь к лестничным перилам. А когда стало невмоготу тоскливо, ушел в скверик, сел на лавку и, поеживаясь, — накрапывало дождик — неотрывно смотрел на окна ее квартиры. Зыбкие оранжевые отблески вечного огня ложились на стекла, рядом был памятник. Ее больше нет в живых, среди людей и никогда не будет — скользило в воспаленном сознании. Квартира опечатана, отец служит за границей. Но что–то сверхразумное руководило им. «Что это было? Неумирающая любовь? Сумасшествие? Или нечто?.. что это, Петрович?»

— А? — откликнулся Лесков и остановился, вопросительно глядя на Люлина, а тот, сообразив, что спрашивал вслух, неловко поправился:

— Я так, Петрович, сам с собой.

— Ну–ну. Смотри на заговорись. Еще крыша поедет.

Неужели важно было для Люлина это объяснение чувств? Как бы то ни было, ежедневно, в последнее время в особенности, он обнаруживал в себе, что никак не может поверить в ее гибель и смириться. Она была по–прежнему жива для него. Во сне он разговаривал с ней, а утром, очнувшись, сидел в кровати, тоскливо уставившись взглядом в пол, пытаясь собрать, разобраться в быстро текущих мыслях. В голове он часто писал ей откровенные письма. Казалось, письма обретают форму и носятся безостановочно в пространстве и времени, ищут Наташку…

— А куда мы идем, Петрович?

— К Анжеле. Моей хорошей знакомой. В гости.

Красавец–дом, построенный при австрийцах «во вкусе умной старины», где проживала с родителями Анжела, находился в старом богатом квартале. Хмарными вечерами Валентин часто бродил здесь; нравилось поздней весной или ранней осенью, когда по безлюдным булыжным мостовым, нешироким, блестящим в неярком свете желтых восьмигранных фонарей, царапают капли дождя. Скользко. Воздух пьянит свежестью и чистотой. Ветра нет. Над островерхими, цвета маренго крышами повисли большие, похожие на медведей, тучи. Они неподвижны. Сеется дождь. Погруженные в сонную тишину кварталы издали кажутся окутанными дымкой.

… У входной двери не задержались, Лесков только поправил галстук и, подмигнув, как заправский кавалер, нажал кубик звонка. Анжела не заставила себя ждать. Она предстала перед лейтенантами в розоватой блузке и юбке из черного гипюра. Белолицая, курносая, пухлых щек еще не коснулась пудра, и чуть взлохмаченные волосы спадали до плеч. Люлин в удивлении поднял брови. Глаза ее, вдруг счастливо засмеявшиеся, обдали лейтенантов неизбывным светом и васильковой синью. Руки, лишенные загара, обнаженные до плеч, страстно обвили потную шею Лескова. «Ну и ну! Кто он ей? Любовник? Милый друг? Или близкий человек?» — гадал Люлин, вбирая одурманивающий запах духов. В порыве Анжела прильнула к Лескову, коснулась губами его щеки. От смущения Лесков смешался, щека стала малиновой, а ее губы, мнилось, мягкие и такие же нежные, как руки, неутомимо скользили по его губам. Люлин слышал ее возбужденный шепот: «Сережа, Сережа», — и тотчас ужасно расстроился.