Леонид Гартунг - Зори не гаснут

— Виктор Петрович, — жалуется Погрызов, — душно здесь. Я в коридор выйду.

Минут через десять он возвращается, волоча ноги, расслабленный. Термометр показывает сорок и пять десятых.

Пульс у Погрызова нормальный, зрачки не расширены. Замечаю, что из-за прищуренных век его следит за мной изучающий, слегка враждебный взгляд. Меняю термометр.

— Измерьте этим.

— Зачем?

— Надо проверить.

На этот раз термометр показывает тридцать шесть и четыре.

— Зачем вы набили температуру? — спрашиваю я.

— Ничего я не набивал, — дерзко отвечает он.

— Идите, вы здоровы.

— Виктор Петрович! — вступается за брата Ольга Никандровна. — Я точно знаю — он два дня лежал без движения. Как вы могли подумать? Да и зачем ему?

— Не знаю зачем, но он симулирует.

— Я болен, — бормочет Погрызов.

— Не задерживайте других, — тороплю я его.

Ольга Никандровна принимается меня убеждать:

— Это какое-то недоразумение. Лаврентий, действительно, болен. Вчера он даже сеанса не мог закончить.

— Вы же говорили, он два дня без движения.

— Через силу пошел, и на половине сеанса ему стало плохо.

— Почему он не пришел вчера?

— Я сама оказала ему помощь.

— Так зачем он явился ко мне?

— Ему справка нужна в отдел кинообслуги. Если они узнают, что сеанс сорвался, его могут уволить. Может быть, напишем все-таки? А?

Справки я не написал, а о болезни Лаврентия решил поговорить с Букиной. Зашел к ней вечером.

В клубе никого. В пустом зале между скамеек сонно бродит серый котенок. Заблудился, мяукает. Алла в гриммировочной. Она сидит под картонным, чрезмерно зеленым деревом, похожим на большой огурец, и читает.

— Где же молодежь? — спрашиваю я.

— А что им здесь делать? — Алла вызывающе смотрит на меня. — Это плохо? Да?

— Вы сами понимаете.

— Простите, я не то говорю. Глупо.

Она встает, встряхивает косичками, кидает книгу на стол.

— Я еще, когда посылали, говорила: «Клубная работа не для меня. Что я в ней смыслю?» Ну, кончила курсы, а я все та же. Я их боюсь. Просто боюсь. Недавно кто-то бумажку к косам привязал, как собаке. Смеются. Я бранюсь, но знаю, что это не поможет. Сама скучная — ни петь, ни танцевать.

— Зачем же вы взялись?

— Как зачем? Направили. Я комсомолка — отказываться не могла. А знаете, когда с работой не ладится — такая тоска! Никто не имеет права работать плохо. Я таких людей сама терпеть не могу. Но что делать?

— А что любите вы?

— Книги. Читать люблю, о книгах говорить. Читки у меня хорошо получаются, но не могут же ребята только читать и читать. Они ж молодые. Придет Лаврик с баяном или Алешка — вот и веселье, а без них скука. Олег наш преподобный сюда носа не показывает.

— Почему преподобный?

— А ну его… Скроит лицо недоступное, правильное-расправильное, хоть икону с него пиши. — Алла закатила глаза, изображая Олега, затем подняла палец, погрозила: «Я о тебе поставлю вопрос…» Пусть ставит хоть двадцать… Ну, что я одна могу?

Спрашиваю о Лаврике. Алла рассказывает брезгливо:

— Пьяный был. Мы это сразу поняли. Долго не начинал, а потом вверх ногами начал показывать. Мальчишки свист подняли. Ноги на место стали — звук исчез. Затем, слышим, аппарат работает, а ни звука, ни изображения. Пошли мы в будку, а он спит в таком виде, что рассказывать стыдно. Сегодня обещал «переказать».

Неожиданно Алла спрашивает:

— Вы море любите?

— Не видел его.

— И я не видела. А хочется. Почитайте, как о нем пишет Паустовский. У него слова прямо пахнут морем. Я даже наизусть знаю. Послушайте: «Тянуло туда, в далекую даль, где над морем лежала, покачиваясь, синеватая мгла. День казался таким высоким, как будто небо растворилось до самой глубины». День — высокий! Хорошо? Правда? А в общем, плакать хочется.

Ушел я из клуба с давящей жалостью к этой некрасивой, неумелой девушке.

Думаю об Олеге. Трудно ему, не хватает на все времени, но и Алла права — резковат он. Зачем так: «Поставлю вопрос», а почему бы просто не поговорить, без «вопросов»?

Пробуждаюсь от резкого стука в окно. В смутных сумерках белеет припавшее к стеклу лицо. Открываю дверь. В комнату входит женщина, переступает несколько шагов и не садится, а роняет свое тело на стул. Лицо ее и розовая кофточка, заштопанная на плечах, залиты кровью. Она разматывает с головы клетчатую косынку, и из ее складок вываливается, звякая о пол, окровавленный осколок стекла.

— Вот что со мною сделал, — порывисто произносит она.