Вильям Козлов - Чёрные ангелы в белых одеждах

— Это первый раз мне повезло за последние дни, — заметил Вадим, наливая в стаканы шипящий искрящийся напиток.

— Лина говорила, ты совсем не пьешь, — заметила Нина, видя как он раз за разом опрокидывает в себя стакан.

— Не пил, — хмыкнул он.

— И еще она говорила, что у тебя сильная воля и ты переживешь…

— Любой удар, — вставил он, — Но этот удар и быка с ног свалит!

— Она говорила…

— Заратустра говорил… — перебил Вадим.

— Что же он говорил?

— Что говорил Заратустра я забыл, а вот что сказал Антисфен: «Надо запастись умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься!».

— Я не знаю Заратустры и Антисфена, — улыбнулась она. — Нас в школе и в институте заставляли зазубривать цитаты из Маркса-Энгельса, Ленина-Сталина…

— Можно, я останусь у тебя? — когда все было выпито, посмотрел он в глаза молодой женщины. В голове шумело, белое лицо ее расплывалось. Куда-то отступила снедавшая его тоска, он цеплялся за Нину Луневу, как утопающий за соломинку. Нужно было немедленно чем-то заполнить образовавшуюся внутри сосущую пустоту. Его все больше тянуло к этой немногословной сероглазой женщине. Немного смущал лишь ее немигающий взгляд, казалось, устремленный в самую душу.

— Ты думаешь, тебе станет легче? — после длительной паузы негромко произнесла она.

— Я думаю сейчас только о тебе… — сказал он. И это было так.

Он на руках отнес ее в комнату, опустил на широкую постель. Ее пальцы теребили его густые темно-русые волосы, мягкие горячие губы отвечали на поцелуи. Глаза были полузакрыты.

— Подожди, — вдруг отстранилась она, когда он стал стаскивать юбку. Встала, провела ладонями по широким бедрам, оправляя ее, и ушла в ванную. Он слышал звук льющейся воды, потом стало тихо и вскоре перед ним появилась Нина. Она была голой, с чуть покрасневшим носом и блестящими глазами. Удивительно, что такие большие груди не отвисали, а при пышных формах была довольно тонкая талия. Наверное, Нина потому и не надела халат, чтобы показать себя во всей своей зрелой красе.

Вадим тоже сходил в ванную, там на голубом кафеле была испарина, он провел ладонью по овальному запотевшему зеркалу над раковиной и увидел свое побагровевшее лицо, взъерошенные волосы и неестественно расширившиеся, с нехорошим блеском глаза.

— Морда-а… — пробормотал он и отвернулся. На кухне слил в стакан из бутылок остатки вина и водки — Нина нашла в шкафу полбутылки — и залпом выпил. Подумал, что подобной тяги к спиртному у него раньше не было.

Нина была страстной и ласковой. Вадим с удивлением почувствовал, что к нему возвращается уверенность, желание жить, любить, а главное — не было никаких угрызений совести перед самим собой, ведь он никогда не изменял Лине, считал, что лучше ее и не бывает на свете женщин, но вот сейчас, сжимая в объятиях жаркое белое тело Нины Луневой, он подумал, что был наивен: есть и другие женщины, умеющие дарить радость, наслаждение и сами получают его. Это чужое щедрое тело отдавалось ему неистово и в глазах ее больше не было жалости. В глазах — полыхала страсть.

Только один момент чуть было не нарушил эту так необходимую ему и, наверное, ей гармонию: когда они оторвались друг от друга и Нина поспешно побежала в ванную, а вернувшись, теплая, влажная, снова прижалась к нему, поцеловала и, протянув руку к столику с мраморной крышкой, включила кассетник. В доселе тихую, освещенную торшером с розовым абажуром комнату с низким белым, растрескавшимся по периметру потолком, вдруг воинственно ворвались душераздирающие звуки электроинструментов и сильный с хрипотцой голос… Тома Блондина.

Вадим одним махом сел на кровати и резко вырвал черный шнур из розетки.

— Извини, милый! — полные с ямочками на сгибах руки Нины обвили его шею и настойчиво увлекли на смятые простыни.

Вадим лежал на диван-кровати и в мрачном настроении смотрел на экран телевизора. Был Первомай и по разукрашенной Дворцовой площади с гигантскими портретами Маркса и Ленина, обвитыми красными лентами, двигались с флагами, лозунгами, транспарантами и многочисленными портретами членов Политбюро трудовые коллективы города. Гремели марши, с трибуны, приткнувшейся к бело-зеленой стене дворца, мордастый агитатор в светлом костюме с красным галстуком, широко разевая большой рот, зычно выкрикивал: «Наш коммунистический привет славным труженикам Кировского завода-а-а! Ура-а-а, товарищи!». Секунда тишины и раскатистое: «У-у-ра-а-а! У-у-ра-а-а!». Бросив подобострастный взгляд на руководителей города и области, стоявших на обтянутой кумачом трибуне, штатный агитатор с громовым голосом снова завопил: «Да здравствует наша мудрая коммунистическая партия Советского Союза и ее верный сын-ленинец Леонид Ильич Брежнев, ура-а-а!». И львиный рык кликуши покорно подхватывает безликая толпа. Кинооператор останавливает камеру на огромном портрете бровастого самодовольного генсека с золотыми звездами Героя, камера перескакивает еще на несколько его портретов поменьше, которые несут на палках демонстранты. Несколько меньше задерживается на блинно-пухлых ликах других руководителей: Подгорного, Кириленко, Косыгина, очкастого Андропова, Гришина, Щербицкого, Кунаева, Рашидова, Алиева. Все как на подбор: отъевшиеся, самодовольные. Ни одного одухотворенного, интеллигентного лица — парад тупости и серости! Неужели этого не видят люди? Вон как истово разевают рты-дырки и самозабвенно вопят: «Ур-я-я-я!». Изредка мелькают в колоннах и суровые, недовольные лица ленинградцев, но камера старается на них не задерживаться… И вдруг Вадима словно в бок толкнули, он вскочил с дивана и стал пристально всматриваться в медленно проплывающие на серебристом цветном экране лица стоявших на трибуне. Первый секретарь обкома, председатель горисполкома, секретари обкома и горкома, профсоюзный, в кепочке блином, босс, звездные генералы, адмиралы и среди них грузноватый с сияющей лысиной и завивающимися колечками кустиками волос у ушей Борис Львович Горобец — бывший начальник отдела псковского УМВД. Он был в гражданском костюме при галстуке, как и все руководители, на толстых губах его играла лучезарная улыбка. Он поднимал правую руку и небрежно помахивал проходившим мимо демонстрантам, как это делали и другие на трибуне. И по его начальственному виду, осанке было ясно, что он тут, на возвышении, не случайный человек, приглашенный гостем в честь Первомая, а один из хозяев. Вот он повернул большую голову к одному из секретарей обкома в шляпе и что-то сказал, тот покивал и улыбнулся… Каким же ветром завсегдатая турбазы «Саша» занесло на эту почетную трибуну в славный город Петра?..