Евгений Москвин - Падение [Сюрреалистический роман]

— Что если завтра?

— Вечером?

— Вам так удобнее? Договорились.

— Когда конкретно?

— Часов в шесть, — отвечал он, — устроит?

— Да. С удовольствием.

Агафонов улыбнулся, и мы пожали друг другу руки. Я заметил, что он так и продолжает недоумевать перемене, случившейся в моем поведении. Это меня, признаюсь, забавляло.

Я прекрасно понимал, что его интерес ко мне вовсе не плод старческого любопытства; очевидно, было что–то еще; мне нельзя было ни на минуту расслабляться в его присутствии (по крайней мере, пока). Я продолжал ломать голову, в чем же тут дело, но ответ так и не приходил.

Вечером следующего дня ровно в шесть часов я постучался в его квартиру. Войдя в чистенькую прихожую, я заметил, что дверь в единственную комнату приоткрыта. Комната была уютно обставлена старинной мебелью. У изголовья кровати виднелась сводчатая клетка с двумя серебристыми канарейками.

— Здесь очень неплохо, — заметил я.

— Толька так кажется, — отозвался старик, — если бы не было этих канареек — вообще умер бы с тоски.

— Да что вы. У меня нет и этого.

— На вы молоды.

Я неопределенно махнул рукой.

— Я бы не сказал, что замечаю это.

Я подумал, что сейчас он скажет нечто, вроде: «Зря. Все проходит и не возвращается», — однако услышал совершенно иной ответ:

— И правильно. Любому человеку это только вредит.

Я бросил на него короткий удивленный взгляд и пробормотал:

— Вы правы, — и медленно снял уличную обувь.

И тут произошло то, что никак не вязалось с приятным удивлением, охватившим меня после его необычного ответа, — мое тело пронзил короткий невротический укол, — я понял, что остаточное восприятие все еще вырабатывает дискомфорт, когда я общаюсь с этим человеком. В свете того, что я надеялся в будущем найти в нем сторонника своего учения, такие ощущения меня не радовали. Но я решил не обращать на них внимания — скоро они должны были исчезнуть.

— Проходите. Чай гатов.

По привычке я не стал снимать свой плащ, и вошел в комнату прямо в нем. Приборы были уже расставлены. Аромат свежего чая, рождаясь на кухне, распространялся по всей квартире.

В кресле, стоявшем около окна, лежала развернутая газета.

— Свежее издание? — спросил я, когда старик принес серебряный поднос, на котором дымился пузатый чайничек.

— Да. Как всегда одна и то же. Насильники и душегубы… Кстати, ведь мы так толком и не познакомились. То есть, как зовут меня, вы, должно быть, помните, а вот что касается вас…

Я назвал себя и добавил, что такое редкое имя дала мне мать. Отец этому долго сопротивлялся, он вообще не любил что–то выделяющееся из общей массы. Выпив немного горячего чая, я добавил:

— Сейчас его уже нет в живых. Он умер пять лет назад.

Лицо старика приняло скорбящее выражение:

— Я вам очень сочувствую.

Я пропустил его соболезнования мимо ушей, ничего не сказав.

Полминуты мы сидели молча; слышно было только канареек, которые резвились в своей клетке.

Я спросил:

— А что еще написано в этой газете? Только о насилии?

— Нет, разумеется. Но на первых страницах — да. Эта для них самое важное.

— Для кого для них?

— Для редакции. Я говорил а тематике этого издания. Хотя, возможна, и она здесь ни при чем, — заметил Агафонов, — просто публицисты пишут ровно то, что от них хотят услышать.

— Вот здесь я с вами согласен, — я покивал головой, — знаю по себе.

— Так вы писатель?

— Писатель, публицист… — я вздохнул, будто говорил о чем–то весьма прискорбном, — в общем, вы не ошиблись.

— Я никогда не ашибаюсь, — старик хитро подморгнул мне и отпил из чашки.

Я внимательно посмотрел на него. Он был похож на кота, которому досталась изрядная порция селедки.

— Разве?

И вдруг он сказал:

— У вас какие–то проблемы?

— В смысле? Проблемы какого рода?

— Относительно издания, — он поставил чашку и наклонился вперед, — вы ведь что–то пишете, я прав?

— Ну…

— Ну что?

— Да, вы правы. В очередной раз.

— Я могу помочь вам.

— В чем? В издании? — такого поворота я никак не ожидал!

— Почему бы и нет. Только прежде мне нужно прочитать это. Хорошо?

— Конечно! Нет проблем. Но это не совсем обычная вещь. Философский трактат. Однако я хочу распространить его по всему миру, так почему бы мне не дать его и вам?

— По всему миру? Вот как? Очень интересно! Это рукопись?

— Да.

— Она у вас с собой?

— Нет, в квартире. Но я могу сейчас принести ее.

— Хорошо.

Я сходил в квартиру и вернулся с тетрадью, на обложке которой крупными буквами было выведено: «Новый замысел. Теоретическая часть». Я протянул ее Агафонову.