Алексей Петров - Con amore

— Ты, дружочек, решай уж сам: будем учиться музыке или нет, — сказал отец. — Хоккей — это, конечно, хорошо, но нельзя же заниматься одним только спортом. В нашем городе это бесперспективно.

— А музыка? — возразил Лёнька. — Музыка — это пер–спек–тив–но?

— Пойми же, наконец: музыка — это благородно, это интеллигентно, это… это всегда кстати! Ничё–ничё–ничё, клюшку ты скоро забросишь и увлечёшься чем–нибудь другим, а Бетховен и Моцарт будут с тобой до конца жизни!

— А если не хочешь учиться, давай продадим пианино и купим ковёр, — вмешалась мама. — Повесим его на стенку, зимой будет теплее. А вот тут, — она нарочно показала в угол, где стояло пианино, — самое место для торшера и мягкого кресла. Ах, как удобно будет здесь читать по вечерам… мм… сонеты Петрарки!

— Чего–чего? — изумился Лёнька. — Какие ещё такие сонеты?

— Ну, не сонеты, так басни! Басни Сергея Михалкова! — И она выразительно продекламировала: — «Так это ты шумел, болван? Постой, да ты, я вижу, пьян? Какой ты дряни нализался?»

Лёнька засмеялся.

— Ну нет уж! — решительно заявил он. — Ничего мы продавать не будем. Не нужен нам торшер с баснями Петрарки! Как–нибудь потерпим…

В ходе дискуссии высокие стороны пришли к взаимному соглашению: сначала — уроки музыки, а хоккей — потом. Лёнька решил, что один час в сутки в компании с мазурками и фугами — цена невысокая за то удовольствие, которое приносит уличная возня с шайбой. Конечно, обидно долбить этюды Черни как раз в тот момент, когда твои товарищи проигрывают наглым выскочкам с улицы Остапа Вишни, но иного выхода не было. Добросовестно отработав положенное время, юный Ковалёв выбегал во двор и нетерпеливо топтался на обочине, ожидая, когда его примут в игру. Приятели встречали Лёньку суровым молчанием, понимая однако, что их товарищ попал в неприятную передрягу, сплоховал, согласился заниматься полной ерундой, и теперь ему не вывернуться. Коль уж Лёнькины старики–родители, которые, очевидно, ни черта не понимают в этой жизни, так упорствуют, откровенно безумствуют и безжалостно издеваются над собственным ребёнком, ничего не попишешь, придётся подчиниться.

Дворовая братия окрестила Лёньку «Шульманом». Очевидно, кто–то из них решил, что есть такой композитор — Шульман. Потом кличка плавно перешла в другой вариант, более звучный — «Шульберт». Лёнька не обижался. Он знал, что искусство требует жертв. Да они, пацаны, и не поймут никогда, что музыка — это всё же, как ни крути, занятие благородное, интеллигентное. И всегда оно кстати…

Чтобы не тратить время на разного рода чепуху по вечерам, Лёнька наладился музицировать рано утром, до школы: гонял по клавиатуре гаммы, играл этюды, по многу раз повторял одни и те же фрагменты пьес, стараясь добиться идеального звучания, которое непременно должно было понравиться Виталию Сергеевичу. Лёнька понимал, что соседи клянут его на чём свет стоит, раздражённо пожимают плечами и где–то там, за стенкой, красноречиво крутят пальцем у виска — снова, дескать, наш Шульберт за своё взялся. Лёньке было неприятно чувствовать себя помехой тем, кто ещё нежится в постели (последние минуты сна ведь самые приятные, особенно когда ещё темно на улице, на тротуарах кружит позёмка, а окна затянуты белёсой морозной коркой), и он старался играть тише. Но тогда получалось хуже: пальцы юного музыканта, уже довольно цепкие и ловкие, решительно отвергали любую халтуру. Играть так играть, чёрт возьми!

Все Лёнькины клички мгновенно прекратили своё существование в тот самый миг, когда сосед Ковалёвых, лохматый и мосластый хулиган и матерщинник Саня Пипетка сказал однажды пацанам во дворе небрежно и снисходительно:

— Спать он мне, конечно, мешает, барабанит по клавишам с самого раннего утра, как шизик, но играет — ммм… — он в немом восторге закатил глаза. — Это атас, мужики! Даже «Танец маленьких журавлей» может!

И замахал в воздухе своим заскорузлыми ладонями, нажимая на воображаемые клавиши и напевая полюбившийся ему фрагмент: «Па–па–па-пам ти–ра–ри–ра-рам…»

— До–ре–ми-фа–соль–ля–си, села кошка на такси, — вспомнил вдруг Колобок детскую считалку.

Все засмеялись. Это показалось пацанам забавным: самый маленький хоккеист двора произносит вслух детсадовские стишки…

— Не-е, мужики, — вяло возразил флегматичный очкарик Минька Штокман, — не знаю, как кошки, а мыши у них водятся — это факт!

— Что, разве только у них одних? У нас, например, уже полгода шуршит где–то за посудным шкафом, — сказал Колоб.