Александр Грог - Время своих войн 3-4

/Интерфакс/

(конец вводных)

----

…Ближе к весне, когда заметелило должно быть в последний раз, рвано, протяжно, почти двое суток, с тем остервенением, с которым зима обычно прощается, Миша решился загнать волка.

У каждой семьи свои традиции, собственное куражное, вошедшее в обычай. Какой же ты Дроздов, если в определенном возрасте не взял волка живьем? Не ловушкой, а один на один, загнав по целине на лыжах, повалив, схватив за уши, связав и притащив на себе в поселок.

Как успокоилось, вышел на целину — глубокий, рыхлый, не слежавшийся, еще не застывший поверх корочкой — настом, который держит зверя. Мише повезло, почти сразу же, где указывали, поднял волка с волчицей. Уходили медленно, тяжело, словно устали заранее, но потом отрыгнули съеденное и побежали быстро, короткими прыжками преодолевая снег. Волк никогда не бежит слепо лишь бы куда, а всегда в соответствии с собственным планом спасения, потому гнать следует быстро, сбивая с ориентиров и соображения, зная, что предпочтет уходить против ветра, поскольку желает знать про опасности впереди, и не стоит ему в этом перечить, если в той стороне нет гряд, по которым он сможет уйти, а есть — так упреждай, заставь ловить ветер боком, отжимай от твердого, от густолесья, от распадков.

Звери уходили от Миши короткими прыжками, сперва держась рядом, потом след в след. Самец был матерый, а самка молодая, чаще он и бежал впереди — ломил дорогу, и потому, по расчетам Миши, должен был устать быстрее. Но ошибся. К полудню упала самка, а самец издал вой, напоминающий человеческий, и сдался… — много позже, уже в Афгане, Миша услышал подобное и вспомнил своих волков, когда «духу», раненому в живот, размотало кишки, но тот заметил только наступив на них…

Самка не встала, самец не ушел, лег рядом, прикрывая ее своим телом — уронив голову в снег, смотрел одним глазом, держа подрагивающий оскал. Самка же глаз не показала, спрятала голову под брюхо самца. Миша снял ружье, воткнул его подле себя прикладом в снег, не снимая лыж, подскользнул ближе, почти вплотную, звери лежали неподвижно, только самец, задрав губу, дрожал оскалом.

Миша постоял над ними, потом отступил на шаг и еще на шаг, на ощупь взял ружье, перекинул стволами вниз, развернулся и пошел назад по своей лыжне…

Дома на столе дожидалась повестка. Повестка пришла не ко времени, не в те сроки, когда обычно сзывается весенний призыв, Миша откуда–то сразу решил, что приложил к ней руку тот самый крымский генерал. И не ошибся.

— Миша, видончик у тебя! С чего?

— Мозги пучит.

— Извилина просифонил? Он может…

— Да уж… — соглашается Миша.

Сашка с Казаком затевают нырять. Прошлый раз Сашка Казака «сделал», и тому неймется, не отстает, канючит еще раз попробовать, греша на случайность.

— Куда? — спрашивают Мишу, который средь них вроде третейского судьи — не подкупишь… ну разве что за свою порцию обеда.

— Против течения, конечно, — говорит Миша. — Утоните — удобно! — течением прямо сюда принесет, — оптимистически заявляет он. — Откачаем! В первый раз, что ли?

Действительно, было такое. Теперь ставят в укор и не забудут.

— Ориентир?

— Ольха на повороте, ветка над водой.

Фокус в том, чтобы не только донырнуть, не только первым оказаться, но вынырнуть точно там, где сказано — под веткой.

— Кто последний — тот Киркоров! — объявляет Петька — Казак, и тут же ныряет, оставив Сашку в дураках. Следом без всплеска уходит рассерженный Сашка — Снайпер…

Лучшие бойцы получались не из тех, кто удивлялся и огорчался тому, что в казарме не течет горячая вода, а из тех, кто удивлялся, что вода вообще может течь из крана и ее не надо таскать ведрами. Первые воспринимали повседневный солдатский быт как каторгу, вторые не замечали его — быт, как быт, совсем не утомляет — куча свободного времени. Разве подшивка чистого воротничка, чистка сапог и прочее самообслуживание работа? Первые до армии улеживали свое свободное время на диване с книжкой в руке, вторые с вилами, перекидывая сено, выбрасывая навоз, скоренько с ведрами до колодца и обратно, не считая это за работу. Это быт. Армия уничтожалась уничтожением городом деревни. Город назначал себя на офицерские должности не по факту жизненного опыта, психологической устойчивости, личного мужества, а по факту того сомнительного преимущества на войне, которое называлось «образованностью».

Поскольку армия, согласно древним традициям, осуществляла самообслуживание внутри себя без допуска к этому гражданских лиц и гражданских норм, то обслуживание это пугало и шокировало едва не всякого городское дитя не в меньшей степени, чем шокировала бы война. Пищу готовили такие же как они, теперь уже солдаты, с тем присущим, въевшимся в среду максимализмом — «сойдет и так», который «сходил», но вводил в расстройство. Опасались только питающихся здесь офицеров, да своих же разведчиков, для которых порой (от греха, да в особо злостные дни) готовили отдельно. Разведка не рассиживалась, влетала, не деля себя на старослужащих, садились разом, где придется, ложки брали какая достанется, не хороводились, глотали молча и сосредоточенно, так же разом вставали. И исчезали. Иногда и вовсе не являлись, только предстанет отряженный боец, посмотрит скептически — затребует хлебушек и куски сливочного масло, которого положена двойная норма. Это значит, что не успели с каким–то делом. Тогда кому–то везет. Но разведку — предмет зависти и вздохов о настоящей неподдельной службе, не каждый месяц и увидишь. Летом точно. Но городскому и лето не лето — одеяло тонкое, шинель поверх не положена до осени — это только когда пар изо рта. И хрен в корень — какие бабы?! Печенья бы…