Александр Грог - Время своих войн 3-4

(конец вводных)

----

Лето выдалось погоды непонятной. Земляника продержалась до августа. Тут же выпал второй земляничный цвет, и можно было предсказывать, что и в осень по бору — на делянках и просеках, можно будет набрать горсть. Старожилы говорили, что не помнят такое травье. Поднялось даже не в пояс, в стену, так и стояла в своей зеленой сытости, пока, вдруг, пошла ложиться. Те, кто не сразу вышел с косой, теперь кляли все, приходилось поддергивать траву, цеплять… — мука, а не косьба! — словно путанные кудри развалились во все стороны. В иные времена сохнет на корню, да так и стоит, а тут завалилась во всем своем вызревшем великолепии, словно надорвалась в обжорстве, и, куда не кинь взгляд, не подступиться не подладиться, всюду лежит зеленое бестолковство. Ходи теперь кругами — ищи, как подладиться…

В лесу свое. Здесь, что не путь, все крюк. Обойти чащобу, слипшиеся озерки, комариные болота. Комары не разбирают — кто член общества защиты насекомых, а кто нет. Там, где чище, где здоровый смоляной дух, сосновый бор, и не найти даже самого захудалого комарика, вдруг, учуя распаренного ходока, налетает несметное количество оводов. Хлопнув себя по физиономии, можно разом убить три штуки. Миша, то и дело, звучно прикладывается рукой к щекам, одновременно решая философскую проблему — насколько это по–христиански, и готовя по этому поводу каверзный вопрос Сашке.

— Я тебе, Сашка, так скажу… — роняет на привале слова мудрости Седой, когда–то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: — От Бога — прямая дорога, от черта — крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, — едва ли всерьез разъясняет давно думанное. — Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! — со значением задирает Седой кривой ломаный палец. — Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться… и нам, и черту…

Случается такое, один человек оказывает влияние на другого, а тот уже на многих. Иной, глядя на него, подумал бы — вот человече озабоченный делами большими, не иначе как государственными. Седой, меж тем, мыслям собственным дозволил кувыркаться в иных делах и заботах, сколь далеких, столь и понятных.

Седой душой в иных местах…

Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?

— Постыдился бы! Куда смотришь?

— Глазам–то стыдно, да душе отрадно, — честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз — напротив! — считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила — печку топить.

— Черные вот только! — в который раз сокрушается Пелагея.

— Красному яблочку червоточинка не в укор, — указывает Седой.

— Чево точинка?

При Седом прямо–таки расцвели, мыться стали кокетливей.

— Не по боярину говядинка!

Тощая пятнистая кошка впрыгивает на колени Седого, и начинает выгибаться под руками.

— Дрочи ее, дрочи! — поощряет Пелагея.

— Не кормишь?

— Ей сейчас не до жратвы — в пору вошла.

— Моему надо сказать, — аккуратно ссадив кошку делает зарубку в памяти Седой. — Ишь страдает!

— Не удумай! — предупреждает Пелагея. — А котят куда?

— Пристроим. Все пристроим. Я, можно сказать, в самой поре, — примирительно говорит Седой. — А ты психуешь! — упрекает он. — Сходи за огурчиком…

— Труби в хер! Так тебя здесь и оставила!

Смотрят на моющихся.

— Тощие — по полбабы всего! — вздыхает Пелагея.

Пелагеи недостаток килограммов в укор, хотя сама тяжела скорее не фигурой — характером. «На лицо красива, с языка крапива» — это про нее.

— Вот и не упрекай! Как за «это» не упрекай, и за то, что двумя довольствуюсь! — оживляется Седой собственным приятным мыслям. — Две за целую сойдут, а раздадутся, ожиреют — одной сразу же разворот на Африку! Вот там ее и съедят, а виноватить тебя будут!

Пелагея на мгновение ахнула, а потом сообразила, что дурят.

Сходила бы лучше — огурчика принесла… Можно и не торопясь…

— Ага — сейчас! Сиськи утромбую, свисток намалюю и пойду!.. Сиротки? — в который раз спрашивает Пелагея, словно все еще не верит.

— Сиротки! — горестно подтверждает Седой, смотрит, вздыхает, но как–то неправильно радостно. — Тут и к бабке не ходи — сиротки! А иначе были бы здесь?