Валерий Осинский - Чужой сын

— Он имеет правительственные награды! — Щеки мадам порозовели от удовольствия.

Прервусь. В диалог не впихнуть все о милицейском чине. О нем я узнавал у других.

Уборщица детсада, моя дальняя соседка, знала о родителях питомцев, почти все. «Зажиточный. Два грузовика вещей пригнал. Сама видела» — рассказала тетка.

Изнанка войны со времен первой задокументированной в Ветхом Завете потасовки в долине Сиддим, где ныне море Соленое и, где победители взяли все имущество, весь запас и ушли, укатана богатыми трофейными обозами и эшелонами контрибуции.

Почему бы и Шойману не воспользоваться правом на мародерство?

Но гуманист протестовал во мне против такого скотства!

Допустим, рядовой поживился временно бесхозным бараном, прибрал золотишко из фамильных шкатулок беженцев. Но офицер! Пусть даже полицейский! Имел ли он человеческое право приказывать подчиненным подогнать к своему подъезду грузовик чужого барахла, зная, что через месяц–другой война закончится? По сути — гражданская война! И придется смотреть в глаза соседу, которого обобрал!

Кстати, о боевых подвигах медаленосца. Полицейский, кроме очередного звания, получил металлическую побрякушку на грудь и конверт с компенсацией. Об этом мне, почти как своему, поведала заведующая, не без гордости за чужую смекалку в таком опасном мероприятии, как война. Геройский офицер подкупал блондинку подарочками к невнятным датам.

Кроме того, я узнал, что подполковника с нервным припадком комиссовали с линии огня, после того как на его глазах осколками мины уложило двух его заместителей, а телефонистке, или кто там был из женской обслуги, отсекло голову. «Она еще стоит, а из шеи в потолок фонтан крови!» — с огоньком в расширенных зрачках говорит заведующая.

К месту рассказ Сережиного дяди о буйстве цыган у квартиры легавого. Ромалы учинил гвалт из–за денег, якобы взятых Шойманом за милосердие к напроказившему хулигану. Мент обманул просителей…

Позже объясню, почему я так вцепился в мента.

…Я вышел от заведующей. Бегло заглянул через приоткрытую дверь на пустую игровую комнату: стена разукрашена мультяшными персонажами, игрушки в углу, детские стульчики в ряд, и один — посреди зала вверх ножками с нарисованной розочкой на спинке. Возможно, стульчик Сережи. Через дверь вот так же заглядывала Ира…

Часто перед сном я рассматривал фотографию Иры, ту самую, что позже стащил у меня ее сын. Когда первое потрясение после ее гибели прошло, с тихой ненавистью я мысленно прокручивал через мясорубку местных вождей, вояк и полицаев и с наслаждением слушал воображаемый треска их костей и визги ужаса.

Теперь мне кажется, я ненавидел Шоймана, — и в его лице всю местную власть! — с той секунды, как узнал подполковника у яслей.

По возвращении из детского сада меня ждал сюрприз. Со ступенек веранды, потягиваясь, спускался Феликс. Он кивнул. Рая, определив по лицу мое настроение, ушла в дом. Мы с гостем расселись в плетеные кресла.

— Ты поседел, — сказал Феликс.

— А ты полысел…

Он хмыкнул и тут же скорбно кивнул вслед мысли о быстротечности дней. Гиммер почти не изменился: все тот же поджарый спортсмен с нахальным взглядом. Разве лицо его истончилось и постарело. Две продольные борозды по краям верхней губы — зарубки минувшего лета. На нем была песочного цвета вельветовая куртка с вытертым следом на плече. Рядом с креслом — спортивная сумка.

На улице посвежело. Но я не приглашал гостя в дом. Быстрее уйдет.

— Сережа пополнел, — одобрил Феликс. Он позвякивал ложечкой в чашке, поданной Раей, постукивал мыском туфли по ножке стола, — тянул и тянул паузу, — и его отвратительный тремор отдавался в моем локте. Затем долго, будто сороконожка бежит, перебирал кончиками пальцев по горячей чашке и принюхивался к аромату чая.

Гиммер в каком–то консульстве получил визы для транзита в Канаду по эмигрантскому коридору для славян. Я вяло прикидывал, зачем мне это знать, когда парень с теннисной хитрецой вдруг коротким резаным подкрутил разговор:

— От нее ничего?

Меня оскорбила легкость, с которой он озвучил мою тайную надежду. Я поднялся, чтобы он не видел мое лицо, и, скрестив на груди руки, притулился к деревянной колонне. Взгляд блуждал по рассыпанным средь облетевшей листвы коричневым каштанам.

— Ее невозможно было не любить! — продолжал он без пафоса и потому больно.

— Помянем?

Его лицо вытянулось. Он угрюмо уставился в никуда. Там, за тридевять земель, где он растворится среди миллионов подобных ему, пусть его сердце не знает сытого покоя, будто здесь все образуется само собой! Пусть в кошмарах о прошлом к нему приходит Родина, в любви к которой он пытался мне признаться, он — живой труп из другого мира. Мысленно зарядил я ему прощальный тост и …промолчал.