Валерий Осинский - Чужой сын

Опять же Антон Палыч. Призывает к труду богемных бездельников. А для миллионов толстовских Горшков его пассажи — праздная болтовня. Где на всех набрать Ясные Поляны, чтобы не работать, а мыслить? А Достоевский? Преступные мысли, не само преступление! Спаситель мог себе позволить так учить. На то он и Спаситель! А у нас за одни намерения рябая блядь полстраны угробил на каторге!

Вот тебе и все идеи! Вся родина!

Я криво ухмылялся и не знал, что ответить.

Затем опять танцевали.

Жена Феликса, Галина, сутулилась и переплетала крупные руки под вислой грудью. Феликс искал уединения с Ирой, его жена настороженно следила за ними из кресла по диагонали от Раи: это я припоминал позже.

Коньяк размягчил мою волю, и на кухне я благостно размышлял о новогодней открытке Иры, — в моем воображении открытка перевешивала все письма Раи! — и думал, что Ира на время лечения мальчика могла перебраться ко мне, а там посмотрим…

Рая тут же прибирала посуду. Галина помогала ей.

Болтливой ватагой гости высыпали на перекур. Одно из двух окон кухни выходило на холодную веранду. Многие даже не поняли, что произошло. Нам с Галиной не повезло. Мы в упор смотрели на два прозрачных силуэта за отсветом стекла. Очевидно, под хмельком тюлевая штора представлялась им тяжелой портьерой. Феликс и Ирина лобзались с борцовскими захватами ягодиц и промежностей. Они обернулись лишь после того, как кто–то постучал в окно и погрозил им пальцем. Глупые пьяные улыбки застыли на их лицах по возвращении…

Я трусливо поискал ободряющий взгляд Раи. Но девушка с презрительной улыбочкой вытерла руки и вышла в прихожую одеваться. Галина переплела на груди руки и еще больше ссутулилась. Я протрезвел и от стыда не поднимал глаз.

Позже Галя рассказала: до ее замужества, между Гиммером и Родиной… Словом, они вспомнили прошлое в новогоднюю ночь.

В комнате Ира скользнула по мне взглядом; теннисист озабоченно наливал себе коньяк. Его фальшивый рубин искрился в цветных переливах лампочек особым глубинным огнем. Я не мог дождаться, когда гости свалят…

Утром я очнулся от нервного сна. На кухонной табуретке Ирина сторожила бело–влажную стопку мытой посуды, облокотившись о широко расставленные колени. Тушь для ресниц растеклась и делала ее похожей на див немого кино. В ее усталом взгляде мне померещился страх, словно пришел управляющий выгонять ее из дома. Я зевнул, поискал сигарету, попеременно сминая пустые пачки, и шумно распечатал новый блок.

— Глупо получилось! — сказала Ира сиплым голосом и прочистила горло.

Я, как фаянсовый болванчик, утвердительно закивал и сделал губы уточкой. Протянул Ире сигарету и с удовольствием носом втянул студеный воздух из форточки.

Где–то лаяла собака. Звезда между черными ветками каштана потускнела. Я зевнул. Мне не хотелось знать ни зачем, ни почему она это сделала, ни ее мысли! Не хотелось слышать ее оправдания и свою заунывную тоску.

В прихожей Ира уткнулась в вязаную трубу и приглушенно всхлипнула. Быстро вытерла щеку и тяжело перевела дух. Я видел Родину в отражении полировки шкафа. «Не нужно плакать. Мне самому тяжело», — всплыло в памяти. Крючок не попадал в петлю калитки. Ира тянулась, неповоротливая в своей большой шубе из мутона, и снова не попадала. Я думал: «Пройдет!» И понимал, что люблю ее навсегда.

Рая не появилась ни унылым праздничным вечером, ни на следующий день. Тогда я отправился к соседям, настраиваясь на игривый тон взрослого, провинившегося перед ребенком. Но фальшивое чувство лишь раздражало.

Григорий ворожил с пустыми баками. Лохматый пес на цепи, прикрепленной к тросу, настороженно заворчал на меня. Я окликнул Гришу. Мужик радостно замычал и призывно махнул от крыльца. Его брови–гусеницы неистово зашевелились, и цигейковая шапка — серый блин с армейской кокардой — сползла на нос. Григорий загнал в конуру зверя и, неудобно изогнувшись, для пущей верности придерживал собаку коленом, пока я семенил в дом мимо цветников с черными и сухими стеблями.

Прихожая была накрест застелена штопаными чистыми дорожками. В доме пахло цветами. Если бы кто взялся нарисовать обстановку, то преобладающим настроением в картине получились бы скромность и трудолюбие. Немногочисленные вещи на своих местах, аккуратно расставлены и под рукой. Комнаты светлые и просторные.

Рая в гостиной печатала на машинке с разболтанной кареткой: словно, отстреливалась от мыслей длинными очередями. (Девушка строчила для местных газет статьи о искусстве; однажды я пробовал читать, но ничего не понял и бросил.) Чернильная лента бешено извивалась под ударами, пока не выпрыгнула вон из металлического зубца. Рая пальцами, испачканными краской, вернула ее на экзекуцию. Заметила меня. Густо покраснела и машинально обшарила длинную косу и бордовую кофту. Девушка одернула вытертые на локтях рукава кофты. Ее горло было обмотано мужским клетчатым шарфом. По ее строгому лицу трудно было понять, чем Рая недовольна больше — тем, что ее оторвали от работы или напоминанием о новогодней ночи.