Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

Крутились на моих деньгах, свои родительница сразу припрятала. Навар делили пополам. Людмила и здесь преподнесла себя не с лучшей стороны, — ни разу не сготовила, не постирала, не убрала в квартире.

— Какая–то она у тебя забитая, — с озабоченностью на лице однажды сказала мать. — Молчит и молчит, ходит, как сонная. Может, болеет чем?

— Беременная, поэтому такая вялая, — попытался заступиться я.

— Нет, сынок, у нас беременные как лошади носятся. И на работе вкалывают, и дома блеск наводят. А она целыми днями лежит. Впрочем, это твое дело, мне с ней не жить. Хотя, ничего не скажу, женщина красивая, худенькая, правда, бледноватая. Помню, когда к тебе приезжала, такие у вас красавицы — кровь с молоком. Смугленькие, лупоглазенькие. У твоей личико тоже продолговатенькое, не как у наших рыхлой луной. Волосы черные, пушистые. Прямо куколка… Ты ее случайно не бьешь?

— Упаси Бог. Ее и бить–то не за что.

— Ну да, ну да. С молчуньи что возьмешь.

За месяц, проведенный в гостях, я заработал еще тысяч двести пятьдесят. Накупил десятка два ваучеров, несколько перстеньков, обручалок, серебряных монет. Чеки решил сдать в Москве, когда поедем обратно, а золото и монеты в Ростове. И все–таки перед отъездом не обошлось без скандала. Примерно за неделю до него я съездил в Калугу, взял два чувала с табаком, но продать не смог, потому что некстати зарядили дожди. Перемерив огромные мешки небольшим стаканчиком, и высчитав заплаченные за них собственные деньги, я разделил предполагаемый навар пополам. Попросил мать выплатить мне причитавшуюся сумму. Но та неожиданно заартачилась, не соглашаясь с доводами:

— Твои деньги я тебе верну, но доход считать, сынок, пока рано. Табак еще надо реализовать.

— Но ты все равно продашь его. Не будешь же держать мешки дома.

— Не знаю. Может, я завтра умру.

— Мать, мы с тобой работали только на моих деньгах, — как можно спокойнее попытался объяснить я. — Доход делили пополам. Я ни на что не претендовал, хотя имел право требовать больший процент, потому что деньги мои.

— Ты забыл, что твоя семья целый месяц сидела у меня на шее, что заработанное мною уходило и на их прокорм. Кроме того, я варила, стирала, вместе с тобой носила целые сумки. Так нельзя, сынок, надо по честному.

— Но я же покупал продукты тоже, — вспылил я. — Зачем ты вообще занимаешься этим. Унижаешься перед продавцами в магазинах, трясешься перед каждым алкашом. Ты получаешь пенсию, живешь одна, долгов нет. Разве мало тебе тех денег, что выплачивает государство?

— Мало. Больше половины пенсии уходит на оплату квартиры, света, газа, телефона. Ты бы прожил на оставшиеся гроши, если уже сейчас буханка хлеба подскочила в цене под полтысячи рублей? Но дело даже не в этом, — судорожно вздохнув, мать опустила седую, крашеную луком, голову. — Привыкла я, сынок. Отец бросил вас, когда вы, три братика, были совсем маленькие. Второй муж, Валентин, спился. Выпил несколько бутылок «Солнцедара», залез на чердак и удавился. Об этом ты знаешь. Остались от него две девочки. Вертелась, как могла. Картошку вареную в ночь — полночь к поездам выносила, спекулировала, работала за лошадь, пока вы не подросли. Все было. А сейчас хотелось бы пожить для себя. Но опять не получается. Вы, братья, худо — бедно, встали на крыло. Семьями обзавелись. Но девочки приедут — сумками от меня волокут. Что ни заготовлю: грибочки, варенья, соленья — едва не под чистую выметают. Тряпки поношенные бросят, на, мол, мать, продашь. Продам, куда деваться. Дождь не дождь, снег не снег, тащусь на базар, чтобы на вырученные деньги взять то, чего хочу я, а не то, что как милостыню подает мне твое государство. Была бы помоложе, ни секунды не осталась здесь. Хоть в Африку, хоть к черту на кулички. Устала, — сил нет. Не знаю, за какие грехи Бог наказал, — бессильно уронив руки на стол, мать отвернулась к окну. Долго молчала. — Вот так–то, сынок. Сколько тебе надо — бери. Деньги перед тобой.

Исповедь немного притупила злость. Но не настолько, чтобы она сгладилась окончательно. Мать родила меня, первого ребенка, в лагере для заключенных. Она и отец попали под прокатившийся по стране вал репрессий во времена сталинского режима. Мать за дворянское происхождение и за недоказанную связь с немцами. Иначе бы ее просто расстреляли, как поставили к стенке многих бывших подруг. Она до сих пор неплохо говорила по–немецки, может быть, выученного в знак протеста. Отца репрессировали опять же за дворянское происхождение, хотя в конце тридцатых годов он занимал должность заместителя управляющего Туркестанской железной дорогой. Казалось бы, железное алиби, родословная прощупана до седьмого колена. Предки не за пятак — за совесть служили отечеству. Не спасло…. Когда мне исполнилось шесть месяцев, к матери в лагерь приехала моя бабушка и забрала с собой. Через многие республики прокатился я на поезде несмышленым ребенком, чтобы закрепиться на сто первом километре от Москвы — месте ссылки интеллигенции и прочих инакомыслящих. Бабушку звал матерью, еще долго не зная о существовании родной. Вот почему всегда коробили слова: «вас нужно было кормить… вы у меня остались…» Она меня только родила, а вырастила, поставила на ноги бабушка. Конечно, выпавшие на долю родной матери лишения можно понять. И все–таки обида за то, что она своего первенца не воспитывала наравне с другими детьми, угнездилась в душе на всю жизнь. Вот и сейчас она вела диалог не как с сыном, а как с квартирантом, что ли. Прлохладные отношения были с братьями и сестрами. Внешне вроде бы чувства наружу от долгожданной встречи, а внутри червячок сомнения — искренние ли эмоции выплеснулись на лица самых близких на земле людей. После родных детей, естественно…