Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Крутых клиентов тебе, писатель.

— Дай бог. Тебе тоже.

Данко отвалил на угол коммерческого ларька. Аркаша, пробегая мимо по своим делам, укоризненно покачал головой, но не произнес ни слова. Эх, Аркаша, может ты и прав, что женился на женщине старше тебя на пять лет, зато работающей на колбасном заводе. Выглядишь сыто, обихожено, тебя любят, ждут дома. Приходят взрослые сыновья, правда, редко, в основном за деньгами. И все–таки ты не одинок. Из–за отворота длинной меховой куртки выглядывает воротник чистой рубашки, мягкие теплые сапоги начищены до блеска. Вид живущего в относительном достатке мелкого буржуа. А у меня — побитой собаки… Ну, не могу я, понимаешь, не в силах изменить строптивый характер. Подавай женщину красивую, на десяток лет моложе, умную, озорную, чтоб квартира полнилась этаким злым весельем, чтоб крутилось и вертелось все вокруг, кипело, как вода в котелке. И чтобы я был главой, хозяином, а мне бы только помогали дельными советами, да уважали как мужчину. И тогда я горы сверну. Ты веришь мне, Аркаша? В одиночку трудно, очень трудно.

Я нашарил в сумке деньги, подумал, что смогу купить едва ли пятнадцать ваучеров, и переложил их в боковой карман пальто. Так надежнее. Показалось, что после Нового года из плывущей мимо толпы вороватых взглядов прибавилось. Наконец объявился и первый клиент. Это был высокий худой мужчина с небритыми скулами, так называемый городской алкаш, еще сохранивший квартиру, а в квартире старенький черно–белый телевизор. Скорее всего, в прошлом интеллигент. Инженер или даже научный работник.

— Серебро берете? — спросил он густым сипловатым баритоном.

— Да. А что у вас?

— Подстаканник, дореволюционной работы. Фабрика Милюкова.

— Мы берем по пятьдесят рублей за грамм.

— Но это же старинная вещь. Посмотрите, какая ажурная вязь.

Я взял тяжеленький позолоченный подстаканник, через лупу нашел пробу и фирменное клеймо, оглядел не помятые временем хитросплетения тонких серебряных пластин с искусной гравировкой на них. Умели на Руси порадовать глаз человеческий. И в то же время, кому нужен подстаканник в единственном экземпляре.

— У вас еще есть такие?

— Последний остался. Остальные… ушли.

— Здесь граммов тридцать. Полторы тысячи. Если устраивает, я возьму.

— Дайте хоть две тысячи. Трясет со вчерашнего, а завтра уж как Бог даст.

Мужчина еще не унижался, но рука его уже непроизвольно просяще повернулась ладонью ко мне. Скоро это положение станет для нее привычным. Я молча вытащил четыре пятисотенные бумажки. Мужчина кивнул, бросил на серебро прощальный взгляд и зашагал прочь. Я вздохнул. Вряд ли когда–нибудь привыкнешь к подобным сценам, но мне очень хочется жрать. С удовольствием ушел бы отсюда на формовку или слесарем, да на правой руке «родные» кости на указательном пальце заменены на пластмассовую пластину. Киста, профессиональная болезнь формовщиков. Мизинец вообще скрючился от перенесенного остеомиелита. Но врачи сказали — никаких пенсий, можно работать. А церебральный арахноэдит? Тоже в цеху подхватил. Не в курсе? От рабского труда мокрый как мышь, рядом льют в формы расплавленный металл. Температура под восемьдесят, от жара и пыли нечем дышать, а полу развалившийся цех вдоль и поперек протыкают ледяные жала сквозняков. До сих пор голова раскалывается от боли. С ним как? Залечим. В Советском Союзе самая лучшая медицина в мире…

Я сунул подстаканник в сумку, огляделся вокруг. Народ густой нескончаемой рекой медленно тек мимо. При коммунистах лица выглядели веселее, да и толпа была пожиже, потому что люди работали. Заметив, что Данко призывно поднял руку, я направился к нему.

— Будешь брать? — протянул он мне два серебряных кружка. — Я в них как в женских юбках. Знаю, что надевают для прикрытия жопы, а какого они фасона — плиссированные или вареные — ни бум–бум.

Кружки оказались немецким пятимарочником и двухмарочником тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда объединившимися германскими землями правили кайзеры. Но иностранное серебро, как и золото, ценилось дешевле русского, потому что проба была ниже. Мельком взглянув на продававших монеты парней, я назвал цену, которую давал за обычные полтинники двадцать четвертого года. Ребята равнодушно переглянулись. Получив тысячу рублей, тут же направились в магазин. И вскоре вышли из него с бутылками вина в руках.

— А сколько они стоят на самом деле?

— Максимум тысяча восемьсот рублей, — ответил я.