Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

Рука сама потянулась к бутылке с водкой. В груди вызревал тугой комок злости. На себя, на нее. Опрокинув фужер в рот, я приготовился оттолкнуть ее, выгнать вон, чтобы не дать трясине затянуть глубже, когда вдруг услышал тихую, почти шепотом произнесенную просьбу:

— Налей и мне. Все равно чего — вина или водки.

На миг я замер. Потом почувствовал, как злорадный оскал покривил губы. Ах, вон оно что! Ты, оказывается, тоже слабая, тебе тоже необходимо забыться, уйти от реальности в иллюзии. Ну что же, я к твоим услугам. Я накачаю тебя до бесчувствия, а после рассмотрю пьяное безобразное лицо поближе. Может быть, это зрелище остудит раскаленное жало не любви, нет — ревности. Светлая незапятнанная любовь вспыхивает только в молодости. В зрелом возрасте все предельно ясно. Представляешь шлейфы любовников, понимаешь похотливые взгляды. Как орехи щелкаешь огромные коробы вранья, в которых правде совсем не остается места. Ну что же, дай Бог, чтобы на этот раз мне повезло. Я налил полный фужер водки и всунул в руку девушки. Она подняла голову, откинула волосы с лица, привычно выпила дна. Затем встала, села на колени, обняла за плечи:

— Не возражаешь, если останусь у тебя до утра? Домой в таком виде появляться нельзя. Муж еще поймет, а свекруха со свекором… Туземкой обзывают, иноверкой.

— Прими православную веру.

— Думала об этом. Детей покрестила, а сама… Мусульманская вера очень крепка. Но я решусь. В Узбекистан дорога заказана. Там никого, ни родителей, ни родственников. А Россия велика и великодушна. Здесь мой добрый дом.

— Да, в Узбекистане сейчас неспокойно.

— Не то слово. Впрочем, хватит, это мои проблемы, — она вскинула голову, озорно подмигнула. — Что там упирается в бедро, а?

Смущенно хмыкнув, я сунул руку под резинку на ее трусиках. Попка была гладкой и упругой. Злость почти мгновенно уступила место страсти. Девушка негромко застонала. Гибкие пальцы пробежались по ширинке на моих штанах, плотно обхватили головку члена:

— О-о, какой… Я хочу на него сесть.

— Я тоже… хочу…

Пока расстегивал ремень на брюках, она одним движением сняла с себя последнюю одежду. Обхватив ее за тонкую влажную талию и подражая ее далеким предкам, сажавшим врагов на кол, я с силой вонзил член во влагалище. Она изогнула спину, попыталась встать, но я еще резче вошел в нее, головкой загоняя твердую шейку матки вглубь закостеневшего тела. Это движение проделывал до тех пор, пока не уперся в рыхлую, податливую преграду. Девушка исходила горячим соком, липкими ручейками потекшим по моим половым органам. Она извивалась, стонала, охала, стараясь оторвать от моего лобка моментально вспотевший зад. Но я цепко держал ее за талию. Разумом завладело единственное желание — утвердить себя, доказать мужское преимущество, данную природой высоту положения. Да, я мужчина, я выше тебя, женщина. Разве ты не чувствуешь? А потом отпихнуть от себя, как ненужную вещь, разрешив лишь одно — облизать своими чистенькими трусами мой медленно сникающий член.

Я долго не мог кончить, а когда яйца наконец–то разрядились похожим на артиллерийский, сперматозоидным залпом, девушка была близка к истерике. С растрепанных губ на пол падали капли слюны, волосы спутались, превратились в разметанную вихрем бесформенную копну. Она обмякла. Откинувшись назад, последним усилием воли обняла за мокрую от пота шею и поцеловала:

— Спасибо, милый. Никогда не было так хорошо…

Господи, сколько же нужно терзать женщину, чтобы отобрать у нее все силы, чтобы она сползла к моим ногам, вялыми движениями длинных пальцев подцепила свои трусики и облизала ими мой поседевший от половых извержений, превратившийся в тряпичную куколку, фаллос. Положив голову на колени, надолго замерла. Позже я довел ее до постели, разделся сам и провалился в глубокий без сновидений полуобморок.

Утром она ушла. Я сгреб со столика остатки пиршества, отнес на кухню. Тело было необыкновенно легким, будто вчера вечером долго парился в бане. Но я знал, что отходняк все равно накроет. Поэтому торопился прибрать в комнате, установить елку и принять душ.

Вечером пришла Людмила. Три дня я трясся как в лихорадке, обливаясь липким потом, кроя матом пьянку, друзей и проклятое одиночество. Тысячу раз напоминал Людмиле, чтобы она переходила ко мне жить. Но ей удобнее посещать меня два раза в неделю, нежели каждодневно мыть, стирать, зашивать и готовить. Может быть, понимала, что вряд ли долго бы выдержал молчаливое упрямство, несусветную лень, что все равно когда–нибудь выгнал бы. Может быть. Но я так устал от раскладов, что, кажется, уже все равно, кто оказался бы рядом. Лишь бы живая душа…