Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь

— Ты чего побледнел? — спросил мужичок.

— Запах…, — с трудом ответил я. — Тошнит.

— Э-э, дорогой, ты еще морга не видел. А как трупы будем выносить? Бери ведро, покажу, куда воду выливать. Там и тряпки ополоснем.

В столовой на тонких, железных, гнутых трубах в два ряда расставлены пластмассовые столы. На столешницах перевернутые ножками вверх такие же стулья. В небольшой отдельной комнатушке на лавках по стенам алюминиевые баки, наполненные мутно–желтой водой. На боках красной и синей краской надписи: «Для мытья посуды», «Для питья», «С хлоркой». НО вода везде одинаковая.

— Привозная, — черпая плошкой из одной емкости, пояснил толстячок. — Своей в Ковалевке нет, только траншеи копают. Сейчас за обедом пойдем, посмотришь на дурочек. В это время их во двор выпускают, как раз напротив кухни. Сиськи показывают, халаты задирают. Некоторые без трусов, неносят, почему–то.

Он подозрительно хихикнул, воровато оглянувшись, приподнял крышку над глубокой металлической чашкой. Обернулся ко мне:

— Есть хочешь? Рабочие столовой оставили себе, да видать не доели.

— Спасибо, — поблагодарил я, выливая из помойного ведра воду в трубу посередине уложенного кафелем пола. — Потерплю до обеда.

— Тогда я похлебаю.

Не успел толстячок зачерпнуть холодное мутное варево ложкой, как в комнату заглянул молодой невысокий чернявый мужчина лет тридцати. Лицо узкое, темное, черные глаза, усы тоненькой щеточкой.

— Опять по кастрюлям шаришь? — сдвинул он брови. — Только что жрал.

— Тут полчашечки всего, — засуетился толстячок. — Все равно в объедки выльют.

— Хавай, ну тебя в баню. Обжора, — разрешил чернявый. — Вся тумбочка хлебом забита. А это кто?

— Помощник, — угодливо присел толстячок. — Обед поможет принести.

— Ладно, чтобы убрали за собой, а то полы заново заставлю протирать.

— Главный, тоже из алкашей, — когда дверь закрылась, пояснил благодетель. — Молдаванин. У него трое подсобников. Видишь, на подоконнике кружки накрытые? Чифирят.

Но за обедом сходить не удалось. Не пустили. Желающих выйти за решетчатые двери хоть отбавляй. Мускулистый санитар отсчитал пятерых, указанных молдаванином, добровольных помощников, лязгнув засовом, выпустил на улицу, предупредив, что если кто вздумает сдернуть, обломает ноги. Перед этим он за уборку палаты со смертниками рассчитался с нами сигаретами. Как я понял, мы проделали работы за него или за положенную уборщицу, которую никто в глаза не видел. В палату заходить не хотелось, в туалет покурить тоже. Настоящий дурдом. По коридору, шарахаясь в сторону от грозных окриков санитаров, угинаясь от тяжелых дланей, болтались психбольные, приставая ко всем с идиотскими вопросами. Особенно один здоровый, комковатый, по фамилии Степура. Этот Степура нагонял страху даже ни на что не реагирующих дебилов. Глаза бесцветные, бешеные, в углах рта белые ошметья пены. Он то заискивал перед санитарами, то готов был разорвать подвернувшегося под руку придурка, алкаша. Днем его удерживали окриками, затрещинами, обещаниями бросить на вязку, после отбоя заваливали на кролвать и под дикое рычание всаживали двойную дозу галоперидола с димедролом и еще с чем–то, осаживающим почки и печень. По утрам Степура, хватаясь за бока, еле добирался до туалета. Через час возрождался снова.

Сделав вид, что порученная работа не закончена, я шмыгнул в столовую. Захлопнув дверь в мойку, пристроился возле окна, покурил. Тоска, безысходность. Что делать, как дальше жить! Эти вопросы угнетали. На другом конце столовой что–то стукнуло. Я вздрогнул. У придурков на лице не написано, что они собираются сделать в следующий момент. Загасив окурок, бросил его в трубу в полу, придвинул поближе черпак. Вошелшим оказался молдаванин. Поставив небольшую кастрюлю на стол в раздаточной, он вынул из нее несколько крупных кусков рыбы, спрятал в шкаф для посуды. Молдаванин обернулся, глянул на меня через широкий проем без стекла. Из мойки в него подавали сполоснутую посуду в раздаточную, для складывания на полках шкафа.

— Ты что здесь делаешь? — нахмурился он.

— Курил, — сознался я. — В туалете невозможно, придурки пристают.

— Иди сюда, бери чашки. Расставляй по четыре на столы. Сегодня у нас сорок человек. Остальным, на вязках, разнесет дед.

— Какой дед? — загребая тяжелую пачку чашек, спросил я, подумав, что все равно чем заниматься. Лишь бы не замыкаться в себе.

— С которым ты полы драил. Тебя в мою палату перевели?