Владимир Лорченков - Табор уходит

 Мы пьем их слезы, пьем их слезы! — радостно пел хор монстров.

 Мы вырываем куски мяса плетьми нищеты, мы ослепляем глазницы кипящим свинцом лжи, воцарившихся в Молдавии…

 Кормушка, Молдавия, кормушка! — радостно взвизгивали монстры, евшие парную человечину.

 О Молдавия, о кормушка, откуда текут ручьи и реки рабов, сейчас благодаря блядям и христопродавцам с лицами надсмотрщиков, радостно верещащих на костях рабов, из Молдавии хлынули рабы потоком!

 Жирным потоком! — подпевали монстры с лицами, ставшими удивительно похожими на лица всех молдавских политиков.

 Хватит, — попросил Лоринков, которого тошнило.

 Мы едим целую страну, — пел радостно монстр, — надсмотрщики трут ручонки и поют рабам о европейских ценностях, изредка их тявканье гиен перебивает другое, не тявканье, скорее — скулеж, двенадцатилетней девочки из молдавского села, ее мать подтирает задницу инвалиду в Италии, а девочка рыдает под папашей, отцом, Давшим Сущее, обезумевшим от пьянки и безработицы в селе папашей, мужчиной с крепкими землистыми ногами, руками, корнями, это и есть корни, не так ли, помноженные на европейские ценности, вот и внучок тебе от меня, жена…

 Прекратите, — через силу сказал Лоринков.

 А вот и мы, — запел монстр, — мы, исчадия ада,

 Ада, ада, — подпевали монстры, взявшись за руки.

 Нас описывал еще обезумевший от триппера, тоски и одиночества еврей Эминеску, — пел монстр с четырьмя головами, — а до него за сто лет обезумевший от туберкулеза бельгиец Костер, тогда только маски на нас были другие…

 Я узнал, — хрипло сказал Лоринков.

 Он узнал, он узнал, — захихикали монстры.

Главный монстр, разбухший от человечины и крови, запел безо всякого музыкального сопровождения:

Гори, гори ясно, чтобы не погасло

пламя жира, пламя тела, пламя страсти, чтоб кипело

трескало, брызжало, шипело

как мясо жирное на сковородке

твое незабвенное тело

человека, венца природы, творения и создания

чтобы пело запахом для обоняния едока

чтобы сладко шкворчало в миллионах пузырьков своего же жира

живой факел вот кто ты в аду

гори, гори ясно, прекрасно

весело, как фонарики в пекинском саду

саду наслаждений, в Версале

тебя сожгли, чтобы пиру было светлее

радуешь людей, так порадуйся сам

разве видал ты грустный фонарик на празднике

так веселись

если тебя зажгли, чтобы осветить столы пирующих блядей

а заодно поджарить твои мослы

для насыщения ее

пусть подавится, пусть гложет

мы сгодимся им, как баран — хлопотливой хозяйке из Домостроя

что пустит вход все, от копыт до глаз

о, глаза, их можно бросить в суп, и кому повезет, тот

вытащит счастье

исчадия ада, нас описывал еще обезумевший от триппера,

тоски и одиночества еврей Эминеску, только

будем мы прокляты в миллионы раз крепче, чем он нас проклял

Пока он пел, монстры забавляясь, поджигали фигурки людей. Те шипели, трещали, и с криками падали за землю, чтобы скорчиться и умереть. Но вот четырехголовый монстр перестал петь и на поляне все стихло. Перед Лоринковым замелькали лица. Плачущие лица людей при расставаниях. Вот они сменились на фигурки. Женщина и двое детей замерзали насмерть в горном переходе между Грецией и Югославией. Нелегалы, понял Лоринков. Дети уже закоченели.

 Я умираю и иду к Богу свидетельствовать, что люди, обрекшие четыре миллиона молдаван на такие страдания, хуже зверей, — сказала женщина с мертвыми детьми на руках, и испустила дух.

Лоринков увидел мрачные длинные коридоры заброшенных детских домов Молдавии, где дети сидят, сжав головы и глядят на тот конец коридора, где есть немного света.

 Чего они ждут? — спросил Лоринков, стуча зубами.

 Они хотят увидеть лица своих родителей, — ответила Мать–кукуруза сурово.

 Хватит, — сказал Лоринков.

 Смотри, — сказала Мать–кукуруза.

Лоринков увидел заброшенные поля и разрушенные города. Обесчещенных девочек и рабов, закопанных в Подмосковье тайком и без крестов. Пятиэтажные дома с золочеными крышами в «Зеленой зоне». Умерших от голода стариков. Банды беспризорников. Самоубийц в заброшенных деревнях, которые месяцами висели в пустых домах, пока осмелевшие собаки не объедали стопы.

Лоринков, наконец, увидел разруху и горе, среди которых жил.