Владимир Лорченков - Табор уходит

А раз так, то пора приналечь, подумал Плешка, воодушевленный этой банальной, как изречения из дембельского альбома, мыслью.

И приналег.

 Обними меня, ну пожалуйста/ я не жалуюсь/ ты не жалуйся/ просто обними и покрепче/ если бы ты меня обняла, я бы отслужил тебе службу/ настоящую, не мессу какую/ а что–то в стиле пасторальном, к примеру/ я бы скосил все сено в твоих угодьях/ колкое и пахучее, как твои волосы, и собрал бы его в снопы/ как они собираются, бывает, на твоем лобке/ я бы молотил снопы, я бы собирал зерно, я бы пахал твои поля/ расчерчивал кальки/ десять лет ухаживал бы за твоими садами/ выращивал в них персики, натюрморты и пейзажи/ водные / лилии/ и / идиллии…

Здесь Плешка почесал затылок, и по этому тайному знаку надзиратели, сочувствовавшие благородной страсти Майора, бурно зааплодировали. Слегка кивнув, Плешка продолжал:

 А по прошествии десяти лет вернулся бы из полей/ прямо в разгар дня/ бросил бы все, и во все еще мокрой рубашке/ пошел бы в твой храм, растолкал бы толпу/ локтями в колени потрепал бы тебя за плечо — ты, конечно/ у самой стены, где статуя Мадонны/ слепленная из винила твоим прошлым поклонником/ и сказал: время вышло, служба отслужена/ глотка отлужена/ и даже/ жажды у нас не осталось/ высохла/ так ступай за мной, потому что теперь/ по условиям договора, подписанного кровью из переполненных/ вен моих/ принадлежишь не мне, не себе, а своим волосам…

Красиво, подумал Майор, но уже не очень понятно, о чем. Каково было начало, Плешка уже вспомнить не мог. Значит, точно поэзия, подумал он. К тому же, надзиратели восхищенно аплодировали, а Нина, казалось, была в трансе. Майор воодушевился.

 Твои волосы/ когда они разбросаны по твоей спине и плечам/ мокрым из–за пота, который я выжал/ из тебя масличным прессом/ я представляю себе, будто ты роскошная утопленница/ богиня вод/ Иеманжа, воспетая / Жоржи Амаду/ Иеманжа и Жоржи: близки как мы с тобой, твое тело прохладно из–за высыхающей соли/ и бело/ и голубые вены сплетены в узелки письменности индейцев — называется кипу…

Читать становилось все труднее, потому что проклятый поэтишка понатыкал к концу все больше непонятных слов. А ведь просил по–человечески, — подумал совершенно мокрый Майор. Стал заканчивать:

 Я люблю читать их, это моя тайна, ведь/ даже ты не знаешь, что, когда родилась/ твоя мать связала твои вены в шнурки со множеством узелков/ напоминаний и предостережений/ для твоего будущего любовника/ по счастью/ им оказался именно я последний в мире человек, который умеет читать кипу/ а твоя вторая мудрая мать, мать–природа, мать–кукуруза/ позаботилась, чтобы твоя кожа была белой и просвечивала/ так, чтобы узелки вен были видны под ней моему взгляду/ грифа…

Кивнув взгляд на пару строк вперед, Майор увидел, что дальше про бюст, и воодушевился.

 Когда я первый раз увидал твою роскошную грудь/ то читал и читал, что оставила мне твоя мать/ как жаль, что мы с ней так и не познакомились и не успели/ как тут успеешь/ когда тебя вот–вот не будет/ ах, что уж там, тебя и так уже/ нет /…

Нина пустила слезу. Майор всхлипнул и потер глаза.

 Ладно, если уж ты от меня умираешь, так/ проваливай/ я не то, чтобы сержусь/ но, на мой взгляд, бесчеловечно/ и жестоко и в противоречие всяких гуманных и этических/ норм/ расставаться единственной в мире женщине, которая хранит в своем теле кипу/ с единственным в мире мужчиной, который умеет эти кипу читать…

Майор понял, что слышит гул, быстро глянул в зал и увидел, что рыдают все. Невероятный успех, подумал Плешка, вот поэт порадуется…. Прокашлявшись, он сказал, глядя прямо в глаза Нине:

 Я прошу тебя, обними меня, ну/ пожалуйста/ постой, встань подле меня/ на постой/ я прошу тебя, ну, пожалуйста/ обними/ еще несколько минут, а после — проваливай…

Это был успех.

Майор замолчал трагически, после чего вдруг по наитию совершил поступок, навеки закрепивший за ним на севере Молдавии репутацию романтика и байрониста. Широким взмахом руки разбросал он листочки с поэмой по залу. Глядя, как кружась, опускаются они на пол, — под оглушительные аплодисменты собравшихся, — Плешка впервые в жизни пожалел, что не стал поэтом. С другой стороны, подумал он, вспомнив единственного знакомого своего поэта, — несчастного Баланеску, — может это и к лучшему… Нина, слушавшая поначалу равнодушно, а затем захваченная текстом, вся дрожа, подошла к майору, и остановилась возле его стола.

 Люб ли я тебе, девица? — спросил, волнуясь, Плешка.