Владимир Лорченков - Табор уходит

 В случае если зрачок не круглый, а вертикальный, так называемый «кошачий глаз»…

 Точно ведьма, — прошелестел шепот над толпой.

 Да прыгай уже, ведьма, — добродушно сказал кто–то из толпы.

 Марьяна, стой! — вдруг воскликнула одна из женщин села.

 Да? — с надеждой обернулась мать Нины, отыскивая взглядом в толпе дочурку.

 Марьяна, тебе ведь все равно занавески не нужны, а у меня племянница замуж выходит, так я возьму? — спросила старушка.

 Да, конечно, — ответила грустно медсестра Марьяна.

 Ну, прощайте, — сказала она.

 Мама! — рванулась из толпы маленькая Ниночка.

… но было уже поздно. Только круги от всплеска по воде расходились.

С тех пор Нина, конечно, сильно выросла. Стала молодой, крепкой кобылкой, с плотно сбитыми ляжками, задорной грудью и белоснежными зубами, да гривой непокорных волос. Чисто кобылка! Разве что не ржала по лошадиному, а смеялась словно серебристый ручеек в молдавской чаще, густой да непролазной… думал Плешка, житель Молдавии, где из–за отсутствия вырубленных лесов эрозия уничтожала остатки почвы и неурожаи стали обычным делом. Ну да Бог с ними, урожаями да неурожаями. Главное наше богатство это женщины, говорили в Молдавии, отправляя дочерей в Турцию или Италию. А то и дома карьеру им делали. Так было и с Ниной. Ее дядя, — как девчонка выросла, — отдал в публичный дом, солидное заведение на двадцать пять номеров. Нина, еще в тринадцать лет согрешившая с подпаском в ночном, к новому месту жительства отнеслась с пониманием. Дядю благодарила за науку и за то, что выкормил. Обещалась отсылать ежемесячно 30 процентов заработка. Слово свое держала. Жила в комнатке на втором этаже с иконкой покровительницы своей профессии, той самой святой Натали Морару, да с видом на захламленную реку Реут. Часто слушала патефон с пластинкой чудной английской группы «Битлз». Особенно нравился Нине соленый шлягер «Энд ай лов Хер»…

 Ну что за хер такой, — говорил Плешка, сурово.

 Нет чтоб народную музыку слушать, — добавлял он, вытираясь после утех.

Нина не обращала внимания, и после каждого клиента буквально вскакивала и неслась к патефону. Его, кстати, проститутке подарил Майор Плешка, который нашел диковинную игрушку в развалинах Меркулештского военного аэродрома. Патефон там оставили американцы, которые приезжали демонтировать аэродром, чтоб молдаване чего страшного с техникой не натворили. Могли ведь! Забрались же местные жители в подземный противоракетный центр, брошенный здесь еще СССР, и нажали несколько кнопок, после чего Украина сбила гражданский самолет Израиля… Бедная моя Родина, думает Майор Плешка, вытирая сальный рот. Несчастная Молдавия. Надзиратели понимающе переглядываются. Знают они — как всякий молдаванин после стаканчика вина, Майор плачет о судьбе страны. Майор — патриот!

 Люб ли я вам, надзиратели?! — кричит он.

 Люб! — кричат надзиратели.

 Вольно ли вам со мной?! — спрашивает он, грохнув чашей.

 Люб, ой люб, майор! — орет толпа.

Разинутые пасти, сжатые кулаки, горящие лица. Варвары! Викинги! Звери, с гордостью думает Майор. С такими и на Одессу можно пойти, к морю! А там… Нет, лучше не загадывать. Дай Бог с лагерем разобраться, с местными делами. А их у него несколько. Во–первых, с Баланеску пора решать… Поэтишка в последнее время стал нервным и дерганным. Требует свежего воздуха, прогулок и качественного питания. Разбаловал Майор шута. Да надобности в нем нет уже, потому что поэма для Нины — та самая, после которой сердце капризной проститутки наверняка смягчится, и она полюбит его, Майора, — уже написана, наконец. Три года писал стервец! Еще и жаловался, что времени мало дали.

 Ну, а чего вы хотите майор, Муза девушка капризная, — сказал Баланеску, протягивая свиток Плешке.

 Капризная девушка это проститутка Нина, — буркнул злой с похмелья Майор, — а Муза это то, чего нет.

 Это символ вдохновения! Я написал вам шедевр, — сказал Виеру, и так подбоченился, что аж до слез смешно стало.

Маленький, старый, лысый, волосню на затылке отрастил… Тьфу. Майор, конечно, ничего не сказал, отнес только в благодарность две буханки хлеба и чекушку спирта поэту. А сам подумал, что теперь узника надо кончать. Ведь если Нина, не дай Бог, узнает, что поэму ей написал не он сам… Разговаривать не захочет. Елозить на молчащей Нине майор не желал. Он хотел любви и взаимности. Если Нина уступит его притязаниям, он ее даже надзирательницей в женской части лагеря сделает, обещал майор. Нина лишь смеялась, да розовый язычок скользил между сахарных зубок… Глядя на них, сорокалетний майор терял голову под фуражкой, пошитой под СС-овскую. А Нина была переменчива, как молдавское Солнце. Бывало, обидится, отвернется, ноги раздвинет — бери, мол, — и лежит, посапывая равнодушно. У Майора в такие минуты слезы из глаз текли от обиды и унижения. И ведь ничего поделать не мог! Сердце, оно не зек, его ничем не смиришь, — записал в блокнотик Майор умную мысль. Таких блокнотиков у него было уже двадцать, все заполненные его, Майора, афоризмами. Плешка льстил себе надеждой, что как–нибудь издаст это за государственный счет, и его бюст установят на аллее молдавских классиков в центре Кишинева. Правда, говорили, что аллею эту давно сожгли, а бюсты классиков разбили… Что творится со страной, подумал Плешка. Морок, видение. Словно вздыбившиеся полы, на которых танцуют надзиратели…