Борис Кригер - Кружение над бездной

Приняв Иисуса с учениками, старшая сестра Марфа стала суетиться с приготовлением угощения для гостей, а Мария села у ног Иисуса и слушала Его. Сознавая, что одной трудно услужить всем гостям, Марфа обращается к Иисусу как бы с упреком: «Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне».

Не с укором, а с чувством глубокого сожаления ответил Христос озабоченной Марфе: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, и считаешь это многое необходимым; но ты ошибаешься: твоя забота, твое усердие направлены к тому, без чего можно обойтись и что составляет лишь житейскую, скоропреходящую суету. А нужно только одно — внимание к Слову Божию и исполнение воли Его. Мария, которую ты упрекаешь, избрала лучшее дело, и то, что она приобретает, слушая Меня, никогда не отнимется от нее, всегда останется при ней как в этой, так и в будущей жизни».

Марфа любила Иисуса не менее Марии, любила слушать Его и, конечно, исполняла Его главнейшие заповеди, но она признавала необходимым прежде заняться житейскими делами, а потом уже внимать Слову Божию; в заботах и суете она забывала ранее сказанное Иисусом: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

«Суетность — самый распространенный женский грех, — рассуждала Эльза, мелко кроша вареные овощи в неизменный, как лунный свет, салат «оливье» к новогоднему столу. — Поди–ка, сядь у ног Господа, когда и каша на плите горит, и вода кончилась, и дите за юбку дергает, — то ли голодное, то ли уделалось… А вот в том и суть, чтоб и подгузник менять, Господа славя», — сама себе возражала Эльза. Такое пререкание с самой собой с недавних пор вошло у Эльзы в привычку.

События истекающего года не только перетряхнули весь внешний уклад Эльзиной жизни, но и перевернули весь ее внутренний мир, показав, что важно, а что нет, что в ней совершенно напускное, а без чего она не может существовать даже на элементарном уровне.

Конечно же, все началось с крещения. Эльза так долго ждала и шла к нему, и в то же время и до крещения православие было настолько родным, неотделимым от нее самой, что, крестившись, она испытала феерическую радость странника, вернувшегося в родной дом, радость сказочной ценности и чистоты.

Человеку взрослому, и даже уже стареющему, известна щемящая тоска по родительскому дому, какому–то своему уголку, маме, папе, любимой бабушке, какими они представлялись нам тогда, когда мы только что начинали осознавать себя. Разумом сорока–пятидесятилетнего и далее–летнего человека мы осознаем, что это тоска не по месту и людям, а по времени, а еще глубже, середкой своей души, понимаем, что это тоска по собственной невинности, безгрешию, чистоте. Поэтому и сидит в нас безумная надежда возвращения, и многие принимают ее слишком конкретно — не мудрствуя лукаво, бросают всё, едут к родным местам и людям, а там вроде всё то же, но совсем–совсем другое. Или еще смешнее: в поисках утекших попусту лет разводятся, бросают постаревших жен и подросших детей, женятся на молоденьких и рожают новеньких, толстопузых, глянцевых, розовых младенцев, которые прекрасны и очаровательны, но от тоски не спасают, разве что только отвлекают необходимостью соответствовать. А душа продолжает ныть и плакать по ночам. И чувствует человек себя связанным по рукам и по ногам и осознает наконец, что же значит расхожее «И рад бы в рай, да грехи не пускают».

Крестившись в зрелом, уже даже в забальзаковском возрасте, Эльза испытала счастье колодника с тридцатилетним стажем, вдруг по амнистии отпущенного с каторги, и первые месяцы летала ее душа упоенным жаворонком в глубине небесной, в сиянии солнечном. А спустя некоторое время заметила она, что сама себе снова связывает крылья: когда ниточкой, а когда и веревочкой. Потому что привычки сорока прожитых лет остались, а привычка — вторая натура, и поди–ка еще за второй этой натурой первую разгляди…

Грозы ссор с Гербертом сначала почти до основания, до полной опустошенности, разрушили Эльзу, а потом постепенно, по капельке, сперва доводами разума, потом привычной привязанностью, а вскоре и возрождающимся заново чувством любви и особенно нежности (ах, нежность эта, жалость и умиление сердечное, ничего слаще тебя нет, никакой новомодный секс, никакой разумнейший психолог, никакое равноправие и разработанные пути социального обеспечения не дотянутся до тебя, не намудрят и песчинки из тех городов золотых, надоблачных, что ты строишь одним взмахом своих несмелых ресниц…) привязали Эльзу, приклеили, растворили и скрепили с мужем. Это как когда объезжают коня: сначала седок еле удерживается в седле, а конь и брыкается, и встает на дыбы, и несет, но утихает, и через какое–то время всадник и конь в скачке сливаются друг с другом в нераздельное целое, как кентавр, так, что, попадая в ритм копыт, всадник из лука поражает цель. Только в случае с Гербертом и Эльзой оба были наездники, оба были кони.