Владимир Домашевич: Финская баня

Постепенно мир будто исчезает совсем, остаешься ты в густом пару с несколькими людьми, которые заняты тем же, чем и ты, словно не замечаешь их, не чувствуешь, тебе становится легко и хорошо, потому что вода смывает с тебя не только пот и грязь, но и омолаживает, возвращает затраченные силы, она достает даже до души, до самого дна, очищает, смывает все бесчеловечное, ненужное — все то, что невольно оседает там от нашего повседневного житья–бытья, насыщенного миазмами бесчеловечности, черствости, враждебности, которые, словно чертополох, колют и ранят человека при каждом его шаге.

Хотя… вода смыла с него пот войны, но не смыла с души тяжесть, каменную тяжесть ответственности за ее результаты, даже за ее жертвы, за то, что нес он вот этим людям, с которыми сегодня парится в бане. Просто невероятно, что так получилось: он, их враг, который шел завоевывать их землю, сегодня стал их батраком, может, даже слугой, утратил весь свой воинственный пыл и гонор, превратившись в самого обычного мирного человека, которому не до войны, которому не до политики, — одним словом, он стал здесь таким же, каким был до начала войны. Выходит, стоило пройти через все муки, через позор плена, чтобы понять, что война ничего хорошего никому не несет — ни одной, ни другой стороне. Как жаль, что высокие политики не проходят такой школы, которую пришлось пройти ему!

Наконец Колотай почувствовал слабость от большой жары, спустился вниз, стал обливать себя чуть теплой водичкой, смывая пот с разогретого, распаренного и размякшего, как глина, тела. Кажется, если бы не кости, не позвоночник, так и рухнул бы здесь на мокрый пол и больше не поднялся — не хватило бы сил.

Вот это баня, финская сауна! Она запомнится ему навсегда…

Спустились вниз и финны, тяжело дышали, поливали себя водой с веников, отходили от горячего пара. Хапайнен что–то сказал сыну, но тот только помотал головой, как будто от чего–то отказался.

— Говорю, чтобы пошел покачался по снегу, как конь по траве. Да конь и по снегу любит покачаться, дай ему волю. А он ленится, — сказал Хапайнен Колотаю. — Ну как, Васил, наша сауна тебе нравится?

— Сауна прекрасная, давно такого удовольствия не получал, — честно ответил Колотай. — Буду помнить, сколько жить буду.

— Хорошо, хювя он, как мы говорим. Когда–нибудь будешь рассказывать внукам.

— Не поверят, — махнул рукой Колотай. — Скажут, что басни им рассказываю, что такого быть не могло, да еще со мной. Ни за что!

А про себя подумал: разве может быть такое с ним когда–нибудь? Тут не знаешь, что ожидает тебя сегодня, завтра, а он говорит о каких–то внуках… Чтобы их иметь, нужно еще родить детей, которых у него нет, и неизвестно будут ли. Ой, неизвестно! Идет война, а она ничего хорошего людям не несет, кроме мучений и смерти. Война — кровавая баня. Вот как мы разливаем здесь воду, так на войне разливается кровь — и наша, и ваша. И вот мы, говоря фигурально, обливаемся не водой, а кровью… Фу–у–у — ему даже холодно стало от такого сравнения… Где–то там, на месте боя, лежат окоченевшие от мороза тела его друзей–товарищей. Их не один десяток, даже не одна сотня… А он здесь парится в бане со своими — кем? — врагами! Ему снова стало жарко… Говорит с ними, трет им спины, а они ему, хвалит их сауну–баню на все лады! Так что это, если не предательство? — вдруг пронзил он себя этим страшным словом. Ты предатель, Колотай! Таким тебя посчитают, если уже не посчитали, твои начальники где–то в штабе дивизии или армии, уже внесли тебя в черные списки, где ты будешь всегда, даже когда тебя самого уже не будет… А может, его уже причислили к покойникам и послали домой родителям похоронку, или как она там называется. Такую казенную бумагу, где будет сказано, что ваш сын — фамилия, имя, отчество — погиб за Родину, проявив при этом высокий героизм и т. д.

И ему снова стало холодно, словно кто–то вылил на него ведро холодной воды. Вот тебе финская баня, Колотай! Действительно, будешь ты ее помнить, пока живешь на этом свете…

Странно, что подобные мысли посещают его в таком неподходящем месте! Но мысли — птицы, прилетающие не тогда, когда их ждешь. Даже скорее тогда, когда ты занят чем–то далеким от всего важного, главного. Как вот сейчас: посетили Колотая, не спросив разрешения, нежданно–негаданно. Но им нельзя запретить, их нельзя не пустить, прогнать. Они побудут — и улетят сами. Потом могут снова прилететь, но уже совершенно другие, в совершенно ином оперенье. И песни их будут другие: может, грустные, а может, и веселые. Все будет зависеть от множества составляющих…