Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Любовь к Ленину

— Ольга Павловна сказала обязательно надеть колготки.

Задумываюсь: Ольга Павловна — Машина директриса, надо бы заменить ее имя… тут является Леня:

— Давай быстрей. Ты что, еще не готова?!

Я и забыла, что сержусь на него:

— Леня, чем бы ты заменил Ольгу Павловну? — я случайно нажимаю на клавишу, строчки укрупняются и уползают …

Я прошу Игоря вернуть буквы на место. На экране висит заголовок про Ленина и первая фраза про колготки. Он долго возится: «Я ж говорил, у меня Лариса по этой части…» Мне так стыдно, будто он возится с застежкой бюстгальтера, а я сижу в одних колготках. Я едва дождалась, когда он уйдет. Через два дня спросила:

— Как так жить? Когда хочешь делать только это?

— И заметь, Иринушка: делать то, за что не платят.

О, господи, а Ван Гог?! А другие?.. Я написала полторы реденьких страницы — и сразу возникла проблема с критикой. По телефону читала Майорову, он реагировал живо, в нужных местах смеялся и хмыкал. Леня читал сам, в компьютере, почти не улыбался, сказал: «Ну, нормально, надо дописывать» — и раскритиковал описание площади. Я была безутешна, я плакала горше, чем Леля, жалевшая пианино, а Ленька смеялся, сотрясаясь всем телом:

— Мне еще только писательских слез не хватало.

Я убежала плакать в спальню. Зоя вышла на кухню.

— Папа, а что, мама правда решила стать писателем?

— Думаю, да.

— Это же не для мамы! А если о ней плохо напишут? Когда бабушка что–то скажет, она и то… У мамы же нервы, у мамы спина. Ладно я, я с детства привыкла…

Улыбаясь, я вытирала слезы. Что с этим делать?!

— Я плачу в ванне, — признается мне полгода спустя драматург Коляда.

А в одной мемуарной книжке я вычитаю, как обиженный Сергей Довлатов объяснял: в этом вопросе надо быть деликатным, будто речь идет о внешности чужого ребенка.

Ни в одном другом вопросе Чмутов не был со мной столь деликатен. На экран с текстом он смотрел с нежностью, с ненасытным вниманием — так смотрят только на нечужого младенца. Не было нужды спрашивать про отдельные слова и абзацы: напряжение век, чуть заметное движение губ, скучание вдруг разгладившегося лба — все выдавало его реакцию. Порой случались глобальные катастрофы: из–за грозы или по моей оплошности пропадал текст. В панике я звонила Ларисе, Лариса, как добрый ангел, успокаивала:

— Не волнуйся, фактор времени уже не важен, — и принималась терпеливо рассказывать, что компьютер имел в виду, когда спрашивал, вернуться ли к сохраненному тексту. — Не получается? Давай попробуем так: встань мышкой на слово «Пуск»…

Если пропажа отыскивалась, я поспешно прощалась с Ларисой, если нет — долго хныкала в трубку. Я стала увиливать от занятий, и Чмутов нес материальные потери.

Когда–то на итальянском пляже меня ввел в уныние негр — русскоговорящий, с ног до головы увешанный носками. Он получил образование в Минске, а я досадовала: стоило учить итальянский! Негр предлагал товар дюжинами, и туристы из нашей группы целый час обсуждали, брать белые или серые, махровые или гладкие. Теперь я истратила их все: ложась за полночь и соскакивая чуть свет, впопыхах надевая с утра или на ночь: один белый, другой серый… Текст шел к концу. Праздник длился неделю, но в последние дни праздник был омрачен ожиданием окончания праздника. Рассказ завершится, останется стайка носков на полу… А я — я сразу все потеряю? Ощущение легкости и свободы. Неожиданного умения чуть сдвинуть пространство, чуть развернуть время: я просто стучу по клавишам, а мир за экраном оживает. Неизвестно, будет ли зритель–читатель, но я сама так славно чувствую себя здесь — ведь это, кажется, я сажусь в трамвай, в который тогда не садилась, и вспоминаю то, чего не было: я вспоминаю родной Свердловск!.. Возвращаясь, думаю лишь об одном: куда потом? О чем писать? Майоров, Чмутов и Леня советуют наперебой:

— Как вы тонули!

— Как Евтушенко провел тебя на Вознесенского.

— Как вы с Галочкой потерялись…

Мне не хочется просто записывать старое, фантазировать не умею. И вдруг… За два дня до того, как закончить про Ленина, я понимаю, о чем будет новый рассказ. Эта байка про грузина на демонстрации, Левушкина байка, не моя, вместит в себя столько… И первая фраза — у меня давно вертится первая фраза: «Я хочу лежать носом к стенке, а получается лицом в потолок». Я‑то думала–думала, что за ней — да все годы в СППИ! Десять лет в институте, который меня не любил — если только студенты, а стены, начальство, коллеги… Просто не видели, кто я, какая я. А мне хотелось полюбить, подружиться, понравиться… Как хорошо–то, господи! Теперь все это не пропадет. Я напишу несколько новых рассказов, цикл рассказов, да я целую книжку напишу!.. Ай–яй, полчетвертого, а вставать в полшестого! Залезаю в носки, махровые белые, надо пригреться, надо уснуть, но как уснуть с этой радостью? Прикрываю глаза и вижу солнце, открытое, но не резкое, свет заполняет мои веки, и я засыпаю — легко, не проваливаясь в темноту, — я растворяюсь в солнечном свете.