Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

С утра я мчусь в поликлинику, отвожу Лелю к маме, наряжаюсь в новое пальто и английскую шляпу, потрясающую английскую шляпу, с бархатной лентой, с большими полями, я привезла ее из Лондона, в таких шляпах леди ходят на скачки, но я надела эту шляпу в Каменск. Сбор у памятника Ленину, мне до площади идти пять минут, я вышла заранее, купила розу и, постукивая каблуками, доставила ее к месту сбора. Увидев меня, Майоров ахнул. Чмутовы пошли в Дом актера за пивом — сообщил он небрежненько, Игорь сказал, что ты поедешь, но мы не поверили. Он поставил меня к дереву фотографироваться, он не догадывался, что я пришла на свидание. Как же долго Майоров целился, и как напряженно я вглядывалась в Дом актеров — Майоров так никогда и не показал мне этот снимок.

Автобуса не было, Чмутова не было. Я прохаживалась со своей розой у памятника, бросая взгляды из–под полей. Наконец герой показался, за ним две дамы. Странная троица. Чмутов в длинном пальто — с его ростом лучше бы не носить такое, и опять небрит, и волосы примяты хайратником. На Ларисе красный берет и просторные клеши — издали кажется, будто Лариса в матроске. С нею эсерка в кожаной куртке с ремнем, в кожаных брюках заправленных в сапоги, русые волосы забраны под косынку… Чмутов заметил меня, вскинул брови, поставил глазами акцент:

— Привет, Ирина… — и тут же отвернулся. — Господа, водки никто не взял? Очень хочется водки!

Вчера про водку речи не было. Вчера он услышал мой «sos» и позвонил, пригласил… С женским злорадством подмечаю, что Ларисе не идут румяна. Солнце слепит, ветер полощет ее клеши. Лариса выглядит несчастливо и немолодо. Исподтишка разглядываю эсерку. Щеки бледные, под глазами круги… Будто всю ночь теракт готовила.

— Чмутовская подружка, — объясняет Марина Майорова.

Вчера он не говорил про подружку… Что значит чмутовская ? Ларисина? Игоря? Лицо бледное, помада ярко–красная.

— Лера Гордеева, она тоже писательница.

— Лера Гордеева?! — я уже слышала про нее. Давным–давно, от философини Эльвиры: Родионов и Чмутов дрались у Гордеевой… Два писателя. Я и не знала, что она тоже пишет. — А с Ларисой что?

— И ты заметила? Лариса расстроена, Игорь начал пить, восемь лет не пил, только ел мухоморы…

Подъезжает автобус, мест не хватает, мужчины уходят в Дом актера за стульями. Мы с Мариной устраиваемся впереди, за нами Лариса со своей спутницей, все рассаживаются в радостном оживлении, приносят стулья, расставляют в проходе, и, словно заботливый гид, суетится режиссер Нетребко. Ждут Джемму Васильевну, чиновницу от культуры. Прибегает бодрая пожилая женщина с ностальгически культмассовым голосом.

— Ну, что, все в сборе? Замечательно! А где именинник, Нетребко где? Федор, скажите, во сколько спектакль?

— В восемь.

Вот это да!.. Я обещала в восемь вернуться, но звонить уже некому. Разглядываю пассажиров. Суетливый Розенблюм, главреж драмы, взял с собою двоих детей. Вон тот, весь в черном — из Питера, говорят, режиссер, но он больше похож на постаревшего актера–студийца… Фотограф Поярков с новой женой, прелестной восторженной женщиной. По слухам, она уже бабушка — как удается так сохраниться? Я заметила Аллу Пояркову на выставке пейзажа, ее нельзя не заметить: темные волосы приспущены на уши, узел на затылке, гибкая шея, тонкие запястья — красота гимназистки, литературная, русская… Платье в талию. Она обернулась ко мне:

— Встаньте рядом, пожалуйста! Что вы чувствуете? Куда вы смотрите?

Я что–то промямлила.

— Чувствуете, откуда идет энергия? В этом углу, вот здесь, поближе… От той чудесной картины — вы ощущаете, какое поле?

На картине был ствол дерева, я не помню, называлась ли картина «Сосна» или цвет вызывал такие ассоциации: теплый рыжий цвет, даже у корней, — таких сосен вообще не бывает! Муравьи черненькими штрихами. Сосна. Леня пошел узнавать цену. Алла настаивала:

— О чем вы думаете? Только искренне!

Ответить искренне я не могла: я думала, что в углах нашей квартиры скопилось немало картин, что они падают, Майоров их реставрирует, а Диггер может и ногу задрать…

— Я думаю, Алла, как мало в нашей жизни живой природы.

Выезжаем из города. Поля. Леса. Голые деревья ждут тепла. Стволы живые, ветви доверчивые. Все девочки попарно разговорились, в хвосте мужской клуб с пивом и гоготом: картавит Розенблюм, частит Майоров, зловеще басит режиссер из Питера. Слышу чмутовский баритон, возбужденный, какой–то нездоровый. И вдруг, как гнусавый кондуктор, он возвещает на весь салон: