Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.
— Наш род Перчшинских — один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! — пояснял Ганне заносчивый панич. — Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!
«И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит — наверное, не считает нужным со мной разговаривать», — думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.
Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.
Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.
— Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! — заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.
Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.
— Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? — не унималась Г анна.
Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:
— Велено привести. Пан сам скажет.
Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.
Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.
— Пришла? — не оборачиваясь, спросил Перчшинский.
— Пришла, ясновельможный пан, — ответила Г анна.
Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно — Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.
— Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.
— Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, — сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Г анны, добавил: — Если сделаешь всё как надо — награжу. А если нет.
Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:
— Ты сделаешь. Я знаю.
— Я постараюсь, — ответила Ганна и поклонилась.
— Иди за мной! — решительно сказал Перчшинский. — Пора к пани.
Роды выдались тяжёлыми. Ганна уже не надеялась на успех, но, в конце концов, после долгих мучений удалось извлечь на свет младенца. Тот не хотел кричать, и Ганна тут же по обыкновению резко хлопнула его по ещё мокрой попке. Младенец истошно взвизгнул, и только тут Блиниха поняла, что самое страшное и сложное и для неё, и для роженицы уже позади.
Вот уже неделю жила Ганна в имении Перчшинских. Сам пан, как и обещал, принял её по–королевски — с самого первого утра после удачных родов Г анну кормили так, как она никогда не ела в своей жизни — самые разные виды дичи, неви- данные заморские фрукты. В обед вместе с едой чернобородый крестьянин приносил и стакан вкусного красного вина. Перчшинский попросил Блиниху пожить первое время у него, чтобы при необходимости присмотреть за новорожденным и самой панной.
Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского — он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого–то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося, на его взгляд, мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами — он носил с собой какую–то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.
Читать дальше