Алексей Сейл - Единственный человек, которого боялся Сталин

— Понятно, — сказал Новгерод Мандельштим, дослушав историю до конца. — И ты хочешь, чтобы я излечил тебя от этого страха?

— Именно для этого я тебя и вытащил из этой чертовой Сибири.

— Тебе придется заплатить за это.

— Даром ничего не бывает. Ты же знаешь, Мандельштим, что я всегда просчитываю на два–три хода, как и вы, евреи, — вы тоже все время думаете, думаете. Так вот что я тебе предлагаю. Твой сын, невестка и двое их детей все еще живы… пока. Если ты вылечишь меня, они будут освобождены из тюрьмы и им будет позволено выехать из страны вместе с тобой.

Новгерод Мандельштим впервые за долгое время разразился искренним смехом.

— Ты забыл, что я тебя знаю, Коба, — сказал он. — Один раз я позволил ввести себя в заблуждение, но больше это не повторится, потому что я знаю тебя. Если мне удастся вылечить тебя от этого страха, ты тут же убьешь меня и мою семью, невзирая на все свои обещания. Пока пациент находится в тисках болезни, он всегда считает, что будет испытывать благодарность к врачу, если тот его вылечит, но стоит его вернуть к жизни, как он начинает жаловаться на слишком большой счет. И ты ничем от них не отличаешься.

— Несчастный идиот! — заорал Сталин. — Ты что, не понимаешь, что я мог бы привезти твоих детей сюда и замучить их здесь до смерти у тебя на глазах?

— Тогда я возненавидел бы тебя, Коба, и при всем желании не смог бы тебя вылечить.

Сталин задумался.

— Черт побери! Так чего же ты хочешь, негодяй?

— Чтобы мой сын, невестка и их дети были тут же отправлены в Америку. И только после того как переговорю с ними, а также с одним из эмигрантов — Раскольниковым или Любеткиным — по телефону, я начну тебя лечить, и ни минутой раньше.

— Какого беса я стану выполнять твои требования?

— Такого, что ты хочешь выздороветь. К тому же — кто знает? — может, это станет частью лечения.

— Правда?

— Не знаю, Иосиф; для того чтобы узнать, надо это сделать. Раз в жизни сложилось так, что у тебя на руках не все карты и тебе не удастся удержать в заложниках семью крупье. На этот раз ты не сможешь управлять всем происходящим, как бы неприятно тебе это ни было.

Генеральный секретарь закряхтел, нажал под столом кнопку, и в кабинет вошел один из его личных охранников. Мандельштима отвели в личную комнату Сталина и заперли. На столе его ждал холодный ужин и бутылка водки. В шкафу висел чистый костюм его размера, рубашка и галстук.

После трех тревожных дней к нему явился другой охранник, который отвел его в пустую комнату, где стояли только стол и стул. На столе находился оливково–зеленый телефонный аппарат, который через пару минут придушенно заскворчал. Дрожащими руками Мандельштим снял трубку. Ему казалось, что она весит не меньше тысячи фунтов.

— Миша? — сказал он.

— Папа?

— Прости меня, сынок, за то что я заставил тебя пережить. Я такой дурак. Здесь настоящий ад.

— У меня умерла дочь.

— Я знаю. Где вы?

— У Любеткина в Беверли — Хиллз.

— Вам ничего не угрожает?

— Дом охраняют люди Пинкертона.

— Значит, пока с вами все в порядке.

— А ты приедешь, папа?

— Не знаю, сынок. Передай трубку Любеткину.

— Привет, Мандельштим, — сказал более пожилой голос. — Он нас слушает?

— Думаю, да, в соседней комнате.

— Если их как следует не спрятать, он их выследит.

— Я знаю.

— Не волнуйся. Мы их хорошо спрячем, мы уже научились этому за долгие годы.

— Попрощайся за меня с Мишей, Натальей и детьми.

— Хорошо.

— До свидания.

— До свидания.

На следующий день он приступил к лечению.

Каждый день в течение часа он беседовал с генеральным секретарем в его кабинете, сидя в непринужденной позе в удобном кресле. Своим сотрудникам Сталин сказал, что Новгерод Мандельштим пишет новую биографию великого кормчего Советской страны.

Однако уже в самом начале лечения Новгерод Мандельштим столкнулся с этической дилеммой, с которой, вероятно, не сталкивался еще ни один врач за всю короткую, но бурную историю психиатрии.

Она заключалась в следующем. Из того, что рассказал ему его единственный пациент, Мандельштим быстро понял, что на какое–то время страх обуздывал кровожадные инстинкты Сталина Ему не составило труда выяснить, что количество депортаций резко сократилось, расстреливали людей столько же, сколько при царском режиме, а на улицах уже не царил прежний страх и ужас. Впервые за много лет население рабочих кварталов, где люди исчезали чаще, чем ассистенты иллюзионистов, перестало сокращаться.