Робер Андре: Дитя-зеркало

— Ненавижу тебя, ненавижу, слышишь, я тебя ненавижу!

Она совершает это с такой невероятной стремительностью, что застает нас врасплох. Но нервного возбуждения оказываете», увы, недостаточно для победы, и отец тыльной стороной руки отбрасывает ее прочь. Потеряв из-за высоких каблуков равновесие, она падает, задевает виском за край стола, удар кости о дерево, она во весь рост растягивается на полу и остается неподвижно и молча лежать с искаженным лицом, на виске расплывается кровь, она умерла! Моя мама умерла, он ее убил. Я, рыдая, кидаюсь к ней, Пелажи меня отстраняет, профессиональный рефлекс— черт побери! — возвращает ему мужество, он принимается хлопотать у распростертого на полу тела. Убийца стоит в стороне, за незримым барьером общего осуждения. Он шумно дышит, я вижу, что у него дрожат руки, все лицо усеяно крупными каплями пота. Начинается суматоха, квартира еще плохо снабжена лекарствами, все бегают по комнатам в поисках полотенец, одеколона, потом эфира, чей леденящий запах вскоре забивает все прочие запахи, и, кажется, мы наконец очнулись после кошмарного сна. Ужасная тишина прерывается наконец маминым вздохом; слава богу, она приходит в себя! Пятно крови отпечаталось на полотенце, которое Пелажи кладет на стол возле фужеров и писем. Доктор с женой переносят пострадавшую в ее спальню. Я иду вместе с ними. Потом мы возвращаемся в гостиную, отец и Пелажи молча глядят друг на друга с презрением. Госпожа Пелажи, кажется, утратила все свое мужество, разочаровалась в своей философии.

— Уйдем отсюда, я больше не могу, — говорит она устало и в, последний раз тянет мужа за рукав.

Мы все уже больше не можем.

— Вам еще повезло, — говорит Пелажи, обращаясь к отцу, говорит на сей раз с достоинством, хотя и заикается ош волнения. — Надеюсь, вы отдаете себе в этом отчет. Можете разбить мне морду, если уж вам так хочется, но я все равно вам скажу, что вы поступили безобразно и" подло.

— Пойдем отсюда, — с нетерпение» повторяет госпожа Пелажи.

— Убирайтесь вон, — говорит отец, вволголоеа и почти равнодушно.

Мы уходим из комнаты, оставляя его наедине с его мыслями и, хотелось бы верить, с угрызениями совести.

— Береги свою маму, — говорят мне на лестничной площадке супруги Пелажи.

Я горячо целую отважную посредницу, а врача всего моего детства целую довольно сдержанно, однако анализировать причины этой сдержанности у меня нет ни времени, ни охоты. Оба скрываются в лифте — и надолго исчезают из моей жизни.

Отец в свою очередь ушел из столовой, куда, после того как эфир испарился, снова вернулись запахи шампанского и ментонского липового цвета. Письма по-прежнему лежат на столе и слегка колышутся под дуновением ночного ветра. Я несколько мгновений смотрю на них, даже не делая попытки их прочесть, и потом, словно одержимая любовью К порядку прислуга, начинаю тупо собирать обломки растоптанного посессора.

Да, я буду отныне беречь свою маму, это станет моей главной задачей, моим тяжким и трудным долгом. Этой мыслью, а также пятном крови, расплывающимся на виске, будет заполнена моя первая в жизни бессонница, я засну лишь перед самым рассветом, который здесь особенно ощутим из-за новизны квартиры. Колоколов Валь-де-Грас отсюда не было слышно, но с деревьев, росших на площади, ко мне поднимался птичий щебет; я совершенно не помню ни одного из бесчисленных сновидений моего детства, но я хорошо знаю: в ту ночь я забылся под самое утро лишь для того, чтобы еще раз увидеть кошмар «Трех масок».

Ночь прошла, но с ней мои беды не кончились, и, хотя актов насилия больше не было, первое утро после каникул не принесло мне особенного облегчения. И опять, я долго колебался, прежде чем доверить бумаге — потому что процесс письма бесповоротно и навсегда вносит все протоколы в свой странный реестр, — прежде чем доверить %маге все, что случилось в то утро, колебался и в который раз задавал себе все тот же вопрос, имею ли я на это право; от этого шага меня удерживал запрет, о котором я вам уже говорил, то вынужденное молчание могил, которое не позволяет призракам выступить с предусмотренной законом защитительной речью, удерживало и прошедшее с той поры время, которое меняет людей куда больше, чем «принято думать, и склоняет их к состраданию и милосердию. Однако эта сцена наложила такую глубокую печать на все мои отношения с родителями, что я не вижу возможности ее обойти, не оставив зияющего пробела, который будет болеть, словно рана, и никогда не зарубцуется полностью.