Как ни похвальна была проявленная ею добрая воля, отец не пожелал ее оценить и, извращая самую суть мудрости древних стоиков, приравнял эти взгляды к страусовой политике. Госпожу Пелажи это огорчило, но отец, явно не считая ее человеком, достойным внимания, тут же перешел на брань, которая гораздо больше подходила к его возбужденному состоянию, чем какие бы то ни было аргументы. Доктор в очередной раз был свергнут с Олимпа. Теперь он был предателем, негодяем, грязным типом и подлым завистником, который только и может, что с бабами ворковать, вместо того чтобы вести жизнь мужчины, достойного этого имени, то есть стремящегося помочь своей фирме превысить миллиард. Что касается мамы, она была потаскухой и шлюхой, к каковым оскорблениям он присовокупил еще целый ряд крайне грубых эпитетов, встреченных с неодобрением госпожой Пелажи и вызвавших новый прилив энергии у падшего доктора, который заявил, что он по желает больше такого терпеть, но его поведение явно расходилось с этими решительными словами. Мама по-прежнему плакала, время от времени повторяя: «Это низко! Ты низкий человек!» Госпожа Пелажи поднялась из-за стола и стала тянуть отца за рукав, дабы внушить ему мысль о благотворности добровольного неведения, но он от нее вырвался, хлопая ладонью по рукаву, словно сбивая с него пыль. Разложенные на столе письма шевелились от ветра, поднятого этой возней, и никто уже не думал о том, что надо их прочитать.
Трудно сказать, в какой мере доходил до меня смысл этой сцены; знаю лишь, что я был потрясен, охвачен жалостью к маме, подавленной этими страшными словами, и всем сердцем тянулся к спасительной философии госпожи Пелажи; к тому же меня удивляло, что вокруг каких-то писем поднят такой шум. Кому мог повредить чей-то почерк? Все это удивляло меня еще и потому, что, как следовало из слов самого обвинителя, письма были написаны давно, относились к далекому туманному прошлому, и я не понимал, зачем заниматься ими сейчас. Тут было нечто сходное с тем наказанием, которому меня подвергли за мои безобразия целых три месяца спустя; здесь же прошло не три месяца, прошли целые годы, и нужно совсем обезуметь, чтобы воскрешать то, что давно уже умерло и забыто… За столом и вправду царило безумие, я никогда не видел отца в таком состоянии, мертвенно бледным, со сверкающими глазами, со слюной в уголке рта. Это давнее прошлое почему-то не давало ему покоя.
— И ко всему еще эти подарки! Иметь наглость делать подарки, когда… — Тут следовала новая чудовищно грязная метафора. — Гляди, негодяйка, вот что я делаю с твоими подарками!
Черепаховый несессер наконец свое получил. Выставленный напоказ в гостиной, он был подвергнут не зачислению в разряд дрянного товара, а с яростью растоптан отцовскими каблуками, растоптано было все его содержимое, даже ручное зеркальце, что было плохой приметой, предвещавшей семь лет несчастий, первый час первого года которых начался в тот самый вечер.
Вихрь насилия набирает скорость, ибо детально продуманный сценарий с шампанским и тостами непременно должен быть завершен уничтожением виновных, и события разворачиваются быстрее, чем я успеваю о них рассказать. Разгрома несессера оказывается недостаточно, чтобы ярость улеглась: в какой-то момент хозяин дома еще раз выскальзывает из умоляющих рук госпожи Пелажи, кидается к маме и бьет ее но лицу. Мама кричит. Доктор опять предпринимает попытку приподняться на стуле, где он все это время недвижно сидел, и делает вид, что хочет прийти на помощь, но госпожа Пелажи поворачивается к нему, чтобы теперь в свою очередь удержать и его, а он только того и ждет, чтобы его удержали.
— Если вы шевельнетесь, я разобью вам морду, — кричит отец, — ничего другого вы не заслуживаете!
Я тоже пытаюсь своими хилыми силенками помешать кровопролитию, ибо бедной женщине уже трудно одной справиться с разъяренными людьми, которые вот-вот кинутся друг на друга с кулаками. Стоит ей удержать одного, как тут же приходится хватать за руки другого.
Общее смятение достигает своего апогея, превращаясь в полное безумие, когда мама, до сих пор пребывавшая в прострации, внезапно обретает чудодейственную и необъяснимую энергию, словно выплеснувшуюся из потаенных глубин ее существа; она поднимается и как будто под действием электрического заряда, с громким воплем, в котором с трудом можно разобрать лишь отдельные слова о шампанском, о подлости тостов, о коварстве, предательстве и вероломстве, разъяренной львицей, выпустив когти, бросается на супруга.
Читать дальше