Игорь Сахновский - Свобода по умолчанию (сборник)

«Вам лучше вернуться в отель, сэр. Иначе…»

«Иначе что?»

«Я могу потерять работу. В лучшем случае».

«А в худшем?»

«Сами знаете, сэр».

Ровно в одиннадцать утра за ним приехали.

«Почему бы и нет?» – думает Турбанов. Почему бы именно этой машине вдруг не явиться тем запретным «посторонним транспортом», который выкрадет его и увезёт подальше от непонятной финансовой миссии в непонятном банке. Но слишком уж фешенебельным выглядит автомобиль и слишком вышколенным водитель, чтобы оказаться случайными или подосланными. Сидя на заднем сиденье и с бессмысленной бережностью трогая лайковую обшивку, он чувствует себя потерянной бандеролью, которую опять везут куда попало, потому что пути почтовые неисповедимы.

Но ничто не мешало ему воспринимать всё происходящее как игру по необъявленным правилам, где ему наугад подсунули ключевую роль, то есть функцию ключа, пригодного для самых скрытых скважин и недоступных дверей, пугающих своей недоступностью. Ехать пришлось недолго: вон уже этот вход с недавно пристроенным древнеримским портиком, напечатанным на четыре-дэ-принтере; до сих пор Турбанов видел печатную архитектуру только в журналах. Кого здесь надо изображать – неужели Цезаря, входящего в Сенат?

У безупречно седовласого принцепса бриллиантовая улыбка, прохладное рукопожатие и совершенно невнятный на слух гостя английский. Зато над ухом Турбанова горячо дышит духами и славянскими глаголами Рита Сумачёва номер два, только раза в полтора длиннее той министерской Риты и в таком показательном наряде, что сначала приходится смотреть на её ноги.

Турбанова и впрямь берут как бесценную бандероль и доставляют в какие-то глубокие, цокольные покои, причём по пути, у входа в лифт, извиняясь, овевают струями трёх эфирных детекторов, прогоняют, как арестанта, через «голый» сканер и просят временно изъять из портфеля телефон.

Наконец, они доходят до специальной переговорной, больше похожей на бункер, где принцепс, ювелирно улыбаясь, выпроваживает переводчицу и включает синхронный транслятор, который мало того что служит толмачом, но ещё и копирует голос говорящего, и с переменным успехом коверкает его интонации.

Турбанов главным образом молчит, перемогая с внимательным видом адскую скуку, порождаемую одним только видом этого древнеримского банкира, не говоря уже о его речах. Едва ли не каждую свою фразу банкир начинает со слов: «Я полагаю, для вас не секрет», после чего следует информация, которую Турбанов не знал и был бы рад не знать никогда.

Я полагаю, для вас не секрет, что наш банк входит в первую десятку самых устойчивых финансовых организаций, работающих на территории Соединённого Королевства (здесь Турбанова тихо укалывает совесть – он даже не успел заметить название банка), и мы высоко ценим тот факт, что бенефициары, чьи интересы вы представляете, доверяют нам столь крупные средства. Я бы даже сказал – беспрецедентно крупные.

Теперь позвольте для порядка напомнить некоторые важные технические тонкости, касающиеся безопасности. Я полагаю, для вас не секрет, что ваши уважаемые доверители, все четверо, отказались от новейшей методики – подкожной имплантации чипов, которую мы считали своим долгом им предложить.

Кроме того, я полагаю, для вас не секрет, что трое из ваших доверителей подверглись процедуре дактилоэктомии, видимо, в целях дальнейшей папиллярной реконструкции, поэтому сейчас у них полностью отсутствуют дактилоскопические портреты, как левые, так и правые.

Кроме того, по нашим данным, подтверждённым независимой финансовой разведкой, один из четырёх уважаемых бенефициаров неизлечимо болен, лишён возможности передвигаться самостоятельно и пребывает в терминальной стадии, которую пока удаётся продлять неизвестным путём.

Банкир говорит непрерывно ещё минут десять. Турбанов, тоскуя, следит за его натруженной мимикой, и думает, до какой же степени взрослые, серьёзные люди загромождают свою и без того сложную жизнь.

В свете всего сказанного особую важность обретают статус носителя генеральной доверенности и его личная безопасность, то есть ваша, сэр.

Турбанов надеется, что тоскливей уже не будет, но тут наступает время подписей: он пишет ненавистное слово «Kondeyev» столько раз и на стольких листах, что у него готова отняться рука. Для приличия эти листы надо хотя бы проглядывать – он и проглядывает некоторые, но каждый раз леденеет при виде округлых, жирно выделенных цифр на гусеничном ходу – там такое количество нулей, что он не рискнул бы эти суммы правильно назвать.